Феликс Аксельруд - Испанский сон

Она думала, что весь день они будут заниматься любовью, но Ему предстояли дела. Он сделал два-три звонка, пытаясь их отменить… и развел руками:

— Ничего не выходит. Позавчера еще было назначено… Ты простишь Меня за этот день?

— А Ты, — спросила она Его, — простишь меня за эту ночь?

— За какую эту, — хитро переспросил Он, — за ту, что прошла, или ту, которая будет?

— Нет, — сказала она, — за ту, которая будет, мне не придется просить у Тебя прощения.

— Договорились, — сказал Он. — Никуда не ходи, ничего не делай, не бери телефон, жди Меня. Поняла?

— Поняла.

— Вот телевизор, вот видик, вот пленки.

Он поцеловал ее.

— А во-он там даже парочка детективов.

Он еще раз поцеловал ее и ушел.

Она с легкой улыбкой прислушивалась к Его шагам, затихающим на лестничной клетке. Вдруг ей показалось, что шаги стали громче, как если бы Он возвращался. Он действительно возвращался. Он открыл ключом дверь и зашел.

— Ты что-то забыл?

— Ага.

— Тебе помочь? Найти что-нибудь?

— Нет, Я сам. Я забыл тебя одеть.

— Одеть меня?

Она посмотрела на себя. Она так и была еще в том, в чем вышла из ванной, то есть в своих трусиках и в Его белой рубашке. Больше на ней не было ничего. Он снял с нее свою рубашку и бережно, аккуратно, как-то даже профессионально — так, как если бы под его руками был манекен, но притом очень нежно, надел на нее ее бюстгальтер, блузку, юбку, белые носочки и туфли-лодочки — иначе, все то, что было на ней накануне.

— Ты здорово делаешь это, — сказала она, когда Он кончил свою работу и любовался ее результатом. — А у Тебя найдется еще десять минут?

— Десять найдется.

— Тогда переодень меня.

Он недоуменно поднял брови. Она открыла свою сумку, каким-то чудом не зацепившуюся ни за один арбатский бар, и извлекла из глубин этой сумки небольшой сверток. Она развернула сверток и, как иллюзионист, явила Его изумленному взору несколько предметов галантереи, а именно — простенький лифчик из плотного полотна, атласный нижний пояс с кружевами и пару красных чулок из эластика.

— Вот, — сказала она. — Можешь?

Он почесал репу.

— Могу.

Он — бережно, аккуратно и так далее — снял с нее туфли-лодочки, белые носочки, юбку, блузку и бюстгальтер, то есть все то, что надевал на нее пятью минутами раньше, а также трусики, которые были последним, что оставалось на ней.

Он поцеловал Царевну и посмотрел на часы.

Он надел на нее полотняный лифчик и полюбовался своей работой. Посадив ее на кровать, Он очень медленно, чтобы не перекрутить, натянул на нее красные чулки. Он повертел в руках атласный пояс, опять почесал репу, а потом за руку поднял ее с кровати и надел на нее пояс так, как будто всю жизнь только этим и занимался. Затем Он опять полюбовался тем, что вышло. Вообще-то такой туалет был весьма странен — она понимала это, — но она также понимала, что Он любуется не туалетом, а делом рук Своих. Потом Он надел на нее блузку, юбку и лодочки и опять, в последний раз полюбовался окончательным результатом.

— Теперь, — сказал Он, — Мне точно пора.

Когда шаги Его смолкли на лестнице, и стало ясно, что они смолкли надолго, она приготовилась по-своему встретить изобретенный ею новый праздник — День Господина, отметить его священным для нее ритуалом. Она взяла в руки рубашку — вчерашнюю рубашку Господина, пропитанную Его запахами — и, собравши рубашку в бесформенный ком, плотно прижала к своему лицу, и глаза ее при этом потемнели и посерьезнели.

Потом она бросила рубашку на пол и подошла к большому зеркалу, которое заприметила еще ночью, несмотря на все свое бедственное тогдашнее состояние. Она расстегнула блузку и стряхнула ее с себя, оставаясь в своем простеньком лифчике из плотного полотна. Она запустила пальцы в волосы, еще влажные после ванны, подняла их и развернулась всем телом, отчего эти волосы волнообразно взлетели в воздух и, сверкая, разлетелись по обнаженным плечам. Она расстегнула юбку, медленно стянула ее через голову и бросила на пол, и ее темноволосая, не прикрытая трусиками Царевна, отразившись от зеркала, предстала пиздой из-под нижнего пояса над чулками красного цвета. И все это время ее лицо продолжало быть сосредоточенным и бесстрастным и как будто не имеющим никакого отношения к происходящему.

Оттянув руками верхнюю кромку лифчика, она извлекла наружу свои тяжелые, плотные груди. Она обратила их к зеркалу, поддерживая снизу широко расставленными пальцами левой руки так, что правый сосок оказался между ее ногтями. Она изогнула свой стан, выставляя пизду вперед, как можно ближе к зеркалу. Она широко раздвинула ноги. Пальцами правой, свободной руки она раздвинула складки, прежде укрытые треугольником темных кудрявых волос.