Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

Пойманный с поличным, Вильяверде спросил товарища:

— Как же ты, дьявол, догадался, что я проделал такую штуку?

— Еще спрашиваешь! Однажды я сам ее проделывал.

— И все сошло гладко?

— Да.

— Какой же я невезучий, — бесстыдно заключил журналист.

«Шут» терпел крах, газета почти не расходилась, ее сотрудники и благожелатели постепенно покидали редакцию. Один лишь дон Хасинто Паласио дель Кампо был по-прежнему доволен и ожидал минуты, когда выпустят специальный номер газеты с рассказом о том, что случилось с ним на Кубе.

Издание дышало на ладан, «Жаба» испускала дух. Тем не менее Тьерри успел подготовить еще два задиристых номера, дня за четыре написав шесть больших отпечатанных в три полосы страниц, то есть почти двести обычных книжных страничек. Третий номер, который Хайме тоже намеревался выпустить в одиночку, закончить ему так и не удалось. В голове его не рождалось больше ни смелых мыслей, ни воинственных фраз. Увидев, что его перо, как мертвое, лежит на бумаге, он яростно отшвырнул его и сказал:

— Ничего не получается. Я не могу делать газету один.

Вот тогда дон Хасинто и выпустил номер со своими разоблачениями, озаглавленный: «Скандальный случай в Гуантанамо». Раскрыв последним читателям «Шута» низкий нравственный уровень испанских чиновников на Кубе, дон Хасинто рассказал о том, что и так было всем давно известно. После этого «Шут» уже не выходил. Дон Хасинто Паласио дель Кампо облек несколько подшивок газеты в изящные переплеты и со спокойной душой отбыл в родной городишко.

К страстной неделе Конча Вильякаррильо возвратилась в Мадрид, и Хайме вновь стал спутником маркизы. Он неотступно следовал за нею, прятался в подворотнях, чтобы поздороваться с ней или хотя бы взглянуть на нее. Он был постоянно возбужден и беспокоен.

— Я знаю, ты наделал много глупостей, Джимми, — с сожалением сказала Конча при встрече с Тьерри. — Я читала твою газетку, где ты ухитрился обидеть всех и вся.

— Я был в отчаянии из-за твоего отъезда.

— Это не причина делать глупости.

— Для других — нет, для меня — да.

— Но разве ты не понимаешь, Джимми, что тем самым ты закрываешь перед собою все двери?

— Что мне до этого? В моей жизни лишь две вещи имеют значение.

— Какие же?

— Ты и я.

— Ты сходишь с ума, Джимми!

— Да, схожу — по тебе; значит, моя газета приходила и к вам в деревню?

— Конечно, приходила.

— И ты ее читала?

— От начала до конца.

— Твой муж наверное возмущался?

— Ничуть. Наоборот, ему все в ней нравилось. Он соглашался с твоими рассуждениями о политике и писательском ремесле. Даже я иногда спрашивала себя: может быть, ты все-таки прав со своими Nichtdenkungsgedanken? Как видишь,в лице мужа ты обрел сторонника.

Прошла зима со своими холодами, дождями, снегом. Люди повеселились или, по крайней мере, убедили себя в этом: на масленице они катались в парадных повозках по бульвару Ла-Кастельяна и бросали серпантин и конфетти на гуляньях и в театрах; на страстной неделе слушали бездарные проповеди; девушки красовались в мантильях и хвастались высокими гребнями на улице Алькала; старики и юноши щеголяли в соломенных шляпах в день второго мая {296} , шествуя по бульвару Эль-Прадо. К празднику святого Исидора потеплело, накануне святого Антония, как почти каждый год, шли дожди.

Всю зиму и весну Хайме чувствовал себя плохо, часто простужался, его знобило.

— Береги себя, Джимми! — уговаривала его Конча. — Ты очень исхудал. Купи себе градусник и, как только почувствуешь жар, ложись в постель.

Тьерри купил термометр, часто его ставил и неизменно объявлял:

— У меня тридцать восемь, но это пустяки. Я иду в кафе.

С наступлением лета появилась и потребность в садах Буэн-Ретиро, как выражались некоторые завсегдатаи. Сезон открылся гастролями итальянской оперетты. Заходя в парк, Хайме больше не присоединялся к своим прежним приятелям. Иногда он с тоскливым и отсутствующим взглядом подходил к их компании, несколько минут молча стоял и вновь удалялся. Хайме беспокойно бродил по парку, следя за маркизой. Он стал ее тенью. Люди наблюдали, как он расхаживает взад и вперед и проделывает какие-то нелепые, странные маневры. Некоторые, например доктор Гевара, сочувствовали ему. Друзья Пеньи Монтальво смотрели на него с удивлением.

В ту пору в Мадриде было совершено сенсационное преступление, вызвавшее особенно много толков в садах Буэн-Ретиро. Приятели Тьерри оживленно и подробно обсуждали происшествие. Первые две-три недели после открытия парка в нем каждый вечер видели таинственного незнакомца. Это был странный старик, с густыми, тронутыми сединой волосами, с крашеными черными усами и эспаньолкой, на вид настоящий щеголь: грудь колесом, он ходил словно затянутый в корсет, сюртук в талию, узкие со штрипками брюки, столь модные во времена романтизма, и лакированные ботинки на высоких каблуках. Таинственного сеньора звали дон Флорестан дель Рай. Сюртук, брюки в обтяжку, штрипки, цилиндр, суковатая трость светлого дерева, вызывающий взгляд — все говорило о том, что перед нами осколок эпохи романтизма, герой рисунков Ортего {297} из иллюстрированных журналов или из романов с продолжением, выходивших в середине века. Голос у дона Флорестана, человека-мумии, человека-раритета, был хриплый, простуженный и вечно недовольный. Он всегда находил повод с кем-нибудь поссориться — то с капельдинером, то с соседями, но тогда, когда перед ним заискивали, становился любезен, и если это был к тому же простой смертный: носильщик, капельдинер, извозчик, — дон Флорестан щедро давал на чай. Скупостью он, по-видимому, вообще не страдал. Дон Флорестан прогуливался по аллеям парка, с угрюмым видом покуривая сигару, потом усаживался на скамейку и сидел в одиночестве, словно отделенный от остальных людей толстой стеной. Дон Флорестан был ростовщиком и, вероятно, полагал, что люди питают к нему неистребимую ненависть — неизбежную спутницу его ремесла; но это был мизантропический самообман, так как почти никто в толпе не был с ним знаком и не знал, чем он занимается. К тому же другие, куда более безжалостные ростовщики нередко считали себя достойными гражданами и добрыми христианами, заслуживающими всяческого уважения. Почти никто не видел, чтобы дон Флорестан с кем-нибудь беседовал, однако иногда он прогуливался в компании биржевика-иностранца, скорее всего еврея, краснолицего, лоснящегося от жира, свиноподобного субъекта, ходившего вразвалку, по-утиному.