Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

С журналистом и сайнетеро сидели маркиз де ла Пьедад, не скрывавший своей склонности к извращениям, и его партнер, прозванный Санчо; это был толстый, круглый увалень, который так и сыпал пословицами. Этот болтун, фанфарон, враль и бахвал стремился быть первым в любом деле — как в хорошем, так особенно и в дурном. Бесстыдник? На свете нет второго такого бесстыдника, как он. Порок? Он страдает всеми пороками. Венерические болезни? Всеми он переболел. Несмотря на все свои рассказы, Санчо был добрым и отзывчивым человеком, готовым всегда помочь ближнему.

Рассуждения маркиза де ла Пьедад явно выводили из себя сайнетеро, который громко советовал аристократу заняться ремеслом Прохиндея, Редиски и других подобных типов, вертевшихся в кафе.

Под шум разговоров и споров в заведение заглянул некий писатель, косматый субъект с трубкой во рту, за которым бежала собачка. Писатель этот, типичный представитель богемы, только что приехал из Парижа, и ему страстно хотелось быть похожим на художников-романтиков тридцатых годов, поэтому он отрастил длинные волосы. Видимо, кого-то разыскивая, он продефилировал между столиками и с мрачным, высокомерным и разочарованным видом вышел из кафе.

Измученный Тьерри, у которого от усталости пересохло в горле и во рту была горечь, покинул кафе только на рассвете.

В редакциях скоро узнали, кто учинил расправу над Пипо. Некоторые газеты, правда, не называя имен, прямо намекали на Тьерри и его друзей. Им вменялось в вину намерение запугать противников с помощью дубины.

Несколько дней спустя в доме Хайме появилась скромно одетая молодая особа, жена карикатуриста Пипо. Она заявила, что после полученного удара муж ее слег и не может работать. Врач говорит, что вернуться к привычному образу жизни Пипо сможет не раньше чем через неделю. Ей советуют обратиться в суд, но она предпочитает договориться с Тьерри, потому что понимает вину мужа, который ни за что ни про что, без всякого повода оскорбил Хайме.

Тьерри ответил:

— Я согласен на все. Скажите, пожалуйста, сколько я должен вам уплатить, чтобы возместить убытки?

— Я считаю, что за время болезни моего мужа мы потеряем на непредвиденные расходы и за пропущенные рабочие дни приблизительно пятьдесят дуро, — ответила женщина.

— По-моему, этого мало. Если угодно, я дам вам сто дуро.

— Нет, нет, ни в коем случае. Если болезнь продлится дольше, чем мы рассчитываем, я приду к вам еще раз.

— Очень хорошо.

— Я должна дать вам расписку?

— Нет, сеньора. Мне достаточно вашего слова.

Расстались они друзьями. Тьерри заверил, что от всего сердца желает карикатуристу скорейшего выздоровления. Дело до суда не дошло.

Скандальные истории с перебранками и драками привели к тому, что некоторые внештатные сотрудники перестали посещать редакцию «Шута». Нашлись и такие, которые переметнулись на сторону противника и начали сотрудничать в «Арлекине». Новоиспеченная газета приходила в упадок. Это стало очевидным. Даже набор и бумага от номера к номеру становились все хуже и хуже. Вскоре ушли Вильяверде и Гольфин, двое из числа главных сотрудников редакции. Перед уходом они устроили одну выгодную сделку: обратились в министерство социального обеспечения за пособием из рептильного фонда, получив таким образом деньги дважды — из фонда и от редакции, как уверял дон Хасинто Паласио дель Кампо.

На прощание Гольфин и Вильяверде рассказали дону Хасинто довольно забавную историю.

Однажды они договорились с некой важной персоной из министерства, что за две тысячи песет замнут одно дельце и не допустят его огласки в «Шуте». Подойдя к дверям министерства, Вильяверде спрашивает товарища:

— Я поднимусь?

— Иди.

Расстроенный Вильяверде возвращается в подъезд и грустно сообщает коллеге:

— Знаешь, нас надули: мне дали только тысячу.

— Как так? Ведь они обещали две.

— Не дают больше, и все.

Опечаленные приятели миновали Пуэрта-дель-Соль, зашли в «Кафе де Мадрид» и сели в углу, за свободный столик.

— Сейчас мы попросим официанта разменять нам эту купюру в тысячу песет, — предлагает Вильяверде.

— Но сперва одна маленькая предосторожность. Развяжика этот ботинок, — говорит Гольфин, указывая на правую ногу друга.

Несмотря на свой обычный цинизм, Вильяверде покраснел, как индюк. Дело в том, что в министерстве журналист получил две тысячи, затем снял в коридоре ботинок и засунул в него одну из ассигнаций в тысячу песет.