Марсель Пруст - Обретенное время

В новой перспективе каждый факт становится фактом эстетическим. Возможно не только восприятие факта, возможно восприятие этого восприятия. То, что было жизнью и мемуарами, стало произведением искусства; люди и вещи стали образами. Образы сильнее реальных вещей, и намного их интереснее. Рассудок, будучи по природе аналитичен, схватывает в реальности только ее пустоту, все его синтезы — лишь пересечение произвольных конструкций. Реальность же неуловима, ее принцип — сфумато. В ней, однако, есть что-то еще; по крайней мере, творческое усилие человека способно это «что-то» отыскать. Живое чувство и воображение создают некие идентичности — «вневременные реминисценции», благодаря которым мы только и можем что-то знать о реальности. Создание подобных идентичностей отличает жизнь от хаоса. Это работа.

Каково их место в космосе? Пруст не только не дает ответа, он не ставит вопроса. У нас есть только живое чувство, что они характеризуются своим единственным признаком — существованием, тогда как всё прочее не характеризуется ничем. Реальность, иными словами, — осмысленный хаос. Пока реальность не осмыслена, по крайней мере с нашей точки зрения, она не существует.

Мир этих реминисценций имеет начало и конец, он самодостаточен и не подвержен энтропии, потому что замкнут: за его последней точкой следует новый большой взрыв, аналогичный предыдущему.

Конечно же, перед нами не юзергайд юного литератора и не трактат, доказывающий, что единственный смысл жизни — написание о жизни многотомного сочинения. Пруст делит своих персонажей на две категории: в отличие от Свана и де Шарлю, повествователю и «артистам» Берготу, Эльстиру, Вентейлю удалось создать собственные миры. К «творцам» примыкают «деятели»: Сен-Лу, Бришо, Котар и даже кулинарка Франсуаза (в связи с этим реабилитированная). Их жизнь тоже «прошла под знаком призвания», реализации тех талантов, которые необходимо вернуть приумноженными. Реализовавшие свое призвание растворились в акте создания. Прочие растворились в «любовном удовольствии» (как повествователь, когда он «истощал вдохновение с той или иной женщиной», как Сван, не закончивший своих трудов, — в отличие от какого-нибудь Вердюрена, который все-таки написал свой трактат об Уистлере), маленьких и больших пороках, поисках, снобизме, эстетизме — все они так и остались в плену потерянного времени, потому что мир, не будучи создан заново, есть пустота, на которой «лишь играет отсвет наших желаний».

Реализация призвания всё оправдывает и отменяет, поскольку талант «есть благо самоценное». Прочей жизни не существует, как вселенной за пределами нам известной. Вернее, у нас просто нет инструмента, чтобы ее увидеть; призвание-произведение — это средство, помимо прочего, восприятия, единственный способ увидеть мир. Жизнь не исчерпывается искусством, но она исчерпывается произведением, и в этом контексте книга — тоже только метафора, метафора заново созданного мира и обретенного времени, время отменяющего.

5. Помпейские фрески

Еще одна «литературоведческая» тема любой статьи об ОВ — тема, которую многие стараются обойти, а другие, напротив, рассматривают с самым пристальным вниманием, — корреляция автора / де Шарлю и Альбертины-Мореля / Агостинелли. По большому счету, говорить об этом скользком вопросе значит вторгаться в личную жизнь не повествователя, но автора, что не может иметь оправданий. С другой стороны, автор знал, что для нас «дом Жюпьена» будет обладать адресом, что «помпейские фрески» послужат «материалом» для биографий. Что многие биографы если и не назовут де Шарлю, в «Обретенном времени» и в доме Жюпьена, автопортретом Пруста, то будут старательно на это намекать. Текст, безусловно, дает для этого основания. Можно сказать, что эта неожиданная сторона «Поисков» — очень смелый эксперимент и, возможно, результат чтения Достоевского, о котором Пруст то и дело вспоминает не к месту и без связи с повествованием (что говорит о глубоком интересе). С другой стороны, уже сам текст ОВ дает на все эти вопросы ответ: если де Шарлю в «Обретенном времени» напоминает повествователя, то только такого, который лишен творчества (как сказал Гаспаров о паре Мандельштам / Парнок); он «своего рода святой», но всего лишь дошедший до предела и не осуществивший своего призвания. Агостинелли для нас, в этой перспективе, лишь метафора Альбертины, как для Пруста Альбертина — метафора Агостинелли. И если бы значение и количество этих переменных — шоферов, секретарей, старых служанок, юных девушек и прочих единиц вожделения — было другим, то это никоим образом не отразилось бы на тексте «Поисков». Дело в том, что все эти шоферы и юные девушки, и в тексте и вне текста, тоже только метафоры, и при переходе из одной категории в другую подлежат обязательной «транспозиции», как устная речь Бергота: обобщению, генерализации, переводу в категорию образов. Образы сильнее реальных людей, и намного их интереснее. «Реально существуют идеи». Свойство больших писателей, как говорил повествователь, — склонность к обобщению, умение сделать свою историю близкой сердцу каждого человека. Только для литераторов вроде Жака дю Розьера всё написанное имеет безусловный и неотменимый биографический подтекст.