Сабахаттин Али - Избранное

Потом, словно устав держать тяжелый пистолет, рука его медленно опустилась, дойдя до уровня груди Али, остановилась, выпрямилась и застыла на месте. Глаза Шакира, все время полузакрытые, вдруг округлились и вылезли из орбит. Он чуть наклонился вправо и, когда глаз его оказался на уровне мушки, два раза подряд спустил курок.

Достать пистолет, выстрелить в воздух, наставить его на Али — на все это потребовалось несколько секунд, и многие только успели обернуться на звук выстрелов.

Али откинулся назад и упал на землю.

На площади все смешалось. Танцоры, барабанщики, зурнисты, те, кто еще пил водку, и те, кто уже засыпал пьяным сном, — все бросились к распростертому на земле телу. Ихсан встал на колени, обхватил руками голову Али. Он кивнул одному из стоящих рядом парней, и тот, присев, обнажил грудь раненого. Пули попали в левую сторону груди на расстоянии четырех пальцев друг от друга. Из маленьких черных дырочек почти не текла кровь. Ихсан поднял голову и посмотрел на окружающих, словно говоря: «Видите, он готов».

— Оставьте его! — с видом знатока сказал один из парней. — Да упокоит его Аллах!

— Да упокоит его Аллах! — в один голос повторили остальные.

Только теперь все вспомнили о Шакире. Повернувшись к нему, они увидели, что Шакир стоит на том же месте, откуда стрелял; правая рука его, державшая пистолет, висела, как неживая, а левой он отпихивал Хаджи Этхема и других своих дружков, которые пытались увести его.

В конце улицы показались два жандарма с унтером во главе. Со времени провозглашения свободы [24]эти представители государственной власти уже успели себя достаточно проявить, и народ не относился к ним столь равнодушно, как к старой жандармерии, — стоило теперь где-нибудь появиться хоть одному жандарму, каждый предпочитал убраться подобру-поздорову во избежание неприятностей.

Вот и сейчас, не успели они показаться, как площадь опустела. Жандармы попытались перерезать убегавшим дорогу, но смогли задержать только шесть человек.

Шакир вместе с жандармом, который держал его под руку, медленно отправился в участок. Хаджи Этхем в суматохе исчез.

Всю дорогу никто не раскрыл рта. Когда они вошли в розовое деревянное здание участка, помещавшегося на склоне Тавшанбайыры, свидетелей и Шакира оставили в коридоре. Унтер вошел в кабинет, приготовил перо и бумагу. Перед ним на столе лежал большой массивный пистолет, отобранный у Шакира.

Шакир, вызванный первым, ошалелый и все еще пьяный, не мог дать никаких показаний. Унтер протянул ему табакерку, и он пытался свернуть толстую самокрутку, но бумага то и дело выскальзывала из его дрожащих пальцев. Унтеру при свете маленькой лампы с отражателем, которую он снял со стены и поставил на стол, удалось нанести на бумагу только имя и фамилию убийцы.

— Уведи его! Пусть войдет кто-нибудь из свидетелей! — приказал он стоявшему у двери жандарму и, откинувшись на спинку стула, зевнул.

Шакир, волоча ноги, поплелся к двери и лицом к лицу столкнулся с Хаджи Этхемом. Тот даже не обернулся, словно не заметил или не узнал его.

— Ну, как дела, Джемаль-чавуш? — обратился Хаджи Этхем к унтеру и, покачав головой, добавил: — Жалко парня, ей-богу! Просто лев был… Очень жалко!

Джемаль-чавуш был молод и служил в жандармерии недавно, но он был не настолько уж прост и неопытен, чтобы поверить, будто Хаджи Этхем пришел сюда погоревать об Али. Он подозрительно взглянул на вошедшего.

Хаджи Этхем, указав на Шакира, который все еще стоял в дверях и тупо смотрел на него, заметил как бы невзначай:

— Этому парню мать послала одеяло и постель. Я принес их. Бедная женщина так плачет, так убивается!..

Потом обратился к Шакиру:

— Ступай, постели себе и ложись… Утро вечера мудренее. Случилось несчастье, что теперь делать… Нельзя быть таким небрежным. Когда пьян, надо лучше смотреть по сторонам.

Шакир медленно вышел, размышляя над тем, что могут означать эти слова. Хаджи Этхем и унтер, оставшись одни, некоторое время молчали. Потом унтер взглянул на Хаджи Этхема, точно спрашивая: «Еще что?»

Тот, глубоко задумавшись, по-прежнему молчал. Наконец, будто подведя итог каким-то долгим расчетам, тряхнул головой и спросил:

— Что будет с этим парнем?

— Об этом знает один Аллах… да еще наш матерый!

«Матерым» называли председателя уголовного суда, или, как тогда именовали, судебной палаты по уголовным делам. Так прозвали его в народе, вернее те, кому приходилось иметь дело с судом, потому что судья был дородным пожилым человеком.