Сабахаттин Али - Избранное

Хаджи Этхем усмехнулся и многозначительно взглянул на унтера.

— А что может сделать матерый? Несчастный случай! Злого умысла нет. Это не преступление…

Унтер махнул рукой.

— Оставь, любезнейший. Это уж ты нам не расска-. зывай… Свидетели за дверью. Сейчас я их всех опрошу.

— Милый ты мой, золотой ты мой Джемаль-чавуш! Выслушай сначала меня, а потом свидетелей. Да я ведь, кстати, тоже считаюсь свидетелем! Я был там и не пьян.

Он наклонился над столом поближе к унтеру и, вытянув шею, негромко, но не останавливаясь ни на секунду, стал сыпать фразами. Он говорил долго и, между прочим, почти убедил унтера, что смерть Али — всего лишь результат несчастного случая. Потом он выпрямился, собираясь идти, и тут взгляд его задержался на пистолете, лежавшем на краю стола.

— Дорогой мой! Это, конечно, несчастный случай, — сказал он, — но разве обязательно он должен был произойти из-за Шакира?

Джемаль-чавуш тряхнул головой, давая понять, что разговора, который только что произошел между ними и закончился тем, что на столе очутился маленький, туго набитый мешочек, еще недостаточно для того, чтобы он это уразумел.

Тогда Хаджи Этхем сунул руку в правый карман куртки, вынул еще один такой же мешочек и положил его рядом с первым. Затем он вытащил из кармана брюк небольшой браунинг и протянул его унтеру. Тот, удивленный, взял пистолет в руки, и, пока он раздумывал о том, что бы это могло значить, Хаджи Этхем успел засунуть за пояс массивный «смит-вессон», который лежал на столе.

Джемаль-чавуш все с тем же невозмутимым, понимающим видом поглядел на Хаджи Этхема и, когда тот выходил, крикнул ему вслед:

— Смотрите, не сфальшивьте и меня не подведите! Держитесь твердо!

— Ты не беспокойся. Разреши только, я дам по сигарете свидетелям.

Унтер усмехнулся, спрятал мешочки во внутренний карман куртки, открыл один из ящиков стола, положил браунинг на бумаги, запер ящик и вынул ключ.

Хаджи Этхем, выйдя из кабинета, растолкал заснувших на скамейке четырех свидетелей, угостил каждого щепоткой контрабандного табака, поговорил о всякой всячине и завел разговор о том, кто же убил Али.

Трое свидетелей были из деревни Чорук, откуда Ихсан взял себе невесту. Решив, что, если они будут показывать так, как их учил Хаджи Этхем, суд закончится скорее и на их долю придется меньше неприятностей, они одобрительно кивали головами. Четвертым был барабанщик-цыган. Он дрожал от страха, что попал в руки жандармов, и одновременно прикидывал, что он может на этом деле заработать. Но Хаджи Этхем вовсе не желал быть с ним таким же щедрым, как с жандармским унтером. Поэтому, положив руку на плечо, он проговорил:

— Эй ты, цыган! Я тоже был там и все видел. Все случилось так, как я сказал. Если ты будешь врать и показывать по-другому, я отделаю тебя так, что и костей не соберешь!

Барабанщик встал, приложил руку к груди и ответил:

— Клянусь честью, я покажу так, как ты говорил… Но наш табор отсюда далеко, трудно будет приходить. Придется дела свои бросать. Вот почему я тревожусь!

Хаджи Этхем протянул ему щепотку табака и вышел из участка. Несмотря на позднее время, он направился к дому Хильми-бея.

Представ перед унтером, свидетели в один голос заявили: «Мы ничего не видели, ничего не слышали! Все выпили, танцевали, веселились. Вдруг Али вскрикнул и свалился на землю. Оказывается, его убили…»

Приложив под протоколом пальцы, они тоже вышли из участка и пошли своей дорогой.

Джемаль-чавуш дежурил и поэтому должен был провести ночь в участке. Он растянулся на стоявшем в углу диване с разбитыми пружинами и натянул на себя шинель. Шакир положил свою постель на деревянные нары дежурки, свалился и уснул. Он спал так крепко, что его не могли разбудить ни шум, производимый жандармами, каждый час сменявшимися с поста, ни громкий стук подкованных сапог часового, расхаживавшего по камням мостовой у самых дверей.

Следствие продолжалось недолго. Уже через неделю после ареста следователь выпустил Шакира на свободу. Да и эту неделю он бывал в тюрьме только днем, раскуривал папиросы в кабинете директора, разгуливал взад и вперед по маленькому садику у ворот казармы. На ночь его отпускали домой. Об этом якобы секретном разрешении знали все — и каймакам, и прокурор, и председатель суда, — но ничего не говорили. Да иначе и быть не могло. Так это велось с давних пор. Городскому начальству, несмотря на провозглашение свободы и равенства, даже в голову не приходило, что сын Хильми-бея может быть в самом деле заключен в тюрьму. Тюрьма предназначалась для бродяг, крестьян и прочих простолюдинов. Разве можно равнять с ними сына Хильми-бея, пусть даже он убил человека? Бей-ские сынки, не только такие, как Шакир, чье осуждение было еще под вопросом, но даже те, которые получали по пятнадцать лет тюрьмы, половину этого срока по большей части проводили дома. В тюрьме их держали исключительно во время редких наездов вали или инспектора министерства юстиции. Иногда прибывал, правда, какой-нибудь упрямый начальник караула или начальник тюрьмы и, чтобы показать свою твердость, начинал наводить строгости. Но через несколько дней, побеседовав с приходившими в тюрьму родственниками некоторых арестантов, он все оставлял по-прежнему. Да и первоначальная строгость была не более чем военная хитрость, рассчитанная на то, чтобы «продаться подороже».