Ахмед Танпынар - Покой

Вместе с тем она совершенно не была смущена в истинном смысле слова и совершенно не боялась жизни. Уже во второй свой приход она знала все научные работы молодого человека. Мюмтазу нравилось обсуждать с ней любой вопрос своей жизни. Легкая робость и чувство меры, бывшее одним из главных качеств молодой женщины, проникли и сюда. Ни в чем Нуран не пыталась овладеть жизнью Мюмтаза. Она не хотела, чтобы ее любовь в какой-либо мере стала насилием над свободой человека. По мере того как Мюмтаз дарил ей свою жизнь и всего себя, она, как старые и щедрые аббасидские халифы, все это принимала, а затем вновь вручала ему. «Это мое, но пусть останется у тебя…» — словно бы говорила она. А между тем она, эта обладательница легкой умеренности, всю свою жизнь, все свои дни отдала Мюмтазу, совершенно без слов, даже не упомянув об этом. Мюмтаз при виде такой щедрости чувствовал, что в ней есть внутренний стержень, который не сломит ни одна сила, включая любовь, и даже если у нее появятся мысли о свободе, то она останется преданной ему и не захочет его обмануть.

Эта любовь, ее ясное и простое лицо уже с первых дней стало для Мюмтаза загадкой, отдельным блаженством. Поэтому к восхищению Мюмтаза возлюбленной, к его желанию поклоняться ей, которое превратило его жизнь в звездный дождь, добавилось легкое чувство страха. Правда, Мюмтаз не очень об этом задумывался.

Тем летом Адиле-ханым не выезжала из своего дома на Таксиме. Ей не хотелось нарушать распорядок повседневной жизни, в которой она совсем недавно навела лоск, не хотелось вновь выпускать из поля зрения мужчин и женщин, которых она с таким трудом приветила. Да и потом Стамбул, пусть и летом, всегда нечто особое. Все, накатавшись по миру, все равно возвращались туда. И начинали приезжать к ней гораздо чаще. Ведь дача ломает городские привычки и волей-неволей сближает тех, кто никуда не смог уехать. В тот год так вышло снова. Даже Мюмтаз, который не показывался несколько месяцев, как-то раз в четыре часа дня позвонил во входную дверь дома. Увидев его, Адиле-ханым очень обрадовалась. На губах ее даже расцвела улыбка, похожая на победную. Ну наконец-то он вернулся. Овечка, отбившаяся от стада, побродила и возвратилась. Правда, как-то он изменился и стал молчалив. Но за этим молчанием прятался странный огонь, казавшийся потаенной усладой. Складывалось впечатление, будто он проводит все дни в гаремных наслаждениях, которые устраивают, только хорошенько закрыв все окна и двери, каждую щель, чтобы соседи ничего не видели и не слышали. Вместе с тем он очень многого не замечал, пока не пришла Нуран. Однако, как только порог переступила Нуран, все изменилось. В тот день Мюмтаз впервые увидел любимую одетой с большим тщанием. Хотя они были вместе уже примерно месяц, он не предполагал, что Нуран может так одеваться. Как все внезапно переменилось, когда она вошла! А между тем еще вчера они были вместе. Еще вчера она была в его объятиях. В обычном тонком синем платье из дешевой ткани в мелкий цветочек она словно бы говорила: «Я на пределе; вот все, что я могу». Между тем как сейчас она, благодаря своим аккуратно, тщательно причесанным волосам, накрашенному лицу, белому льняному платью, превратилась в совершенно иное существо. Мюмтаз боялся, что она поздоровается с ним холодно, как с дальним родственником. Но этого не произошло. Молодая женщина спокойно, как все, кто желает играть в открытую, обратилась к нему: «Я не очень опоздала?» В такой форме она объявила всем об их дружбе. Адиле-ханым сделала вид, что не заметила этого удара.

Сабих давно радовался, что так и не смог найти человека, который бы спорил с ним о политике. Но в самом Сабихе было нечто, напоминавшее хищного зверя на охоте. Он не начинал разговор сразу, а, поймав взгляд жертвы, сначала заглядывал ему в душу, чтобы хорошенько смутить, затем зажимал в угол, а вот там уж предоставлял полную свободу. Лишь только собеседник окончательно терял бдительность на свободе, Сабих внезапно атаковал, не позволяя хоть немного шевельнуться. Он начинал пересказывать бедной жертве все то, что читал в европейских газетах о положении дел в мире на протяжении последних трех недель, а может быть, даже и целого месяца. Его интерес охватывал всю планету, словно меридианы. Он интересовался всем от Китая до Америки, от английской нефтяной политики до интриг мелких венгерских землевладельцев, от Гитлера до албанского короля Зогу или персидского шаха Резы Пехлеви, от Средней Азии до обетов воздержания Ганди, нагружая свою в высшей степени живую память проблемами судеб человечества. Слушая разговоры некоторых людей, Мюмтаз потом долго задавался вопросом: «Если бы наша пищеварительная система была такой же, что бы с нами было?» Ему казалось, что если тот, кто ест морковку, станет желтым, а тот, кто ест свеклу, — красным; а те, кто ест рис, пьет молоко и любит жареные мидии, будут носить на себе, как торговый знак, запах, цвет и другие особенности этих средств пропитания, то получится только подобная смесь, только тот продукт, который получался в результате долгих рассуждений Сабиха, суть которого заключалась только в подобных спорах. Тем вечером Сабих был более молчалив, чем обычно, и более спокоен, чем всегда. Он даже улучил удобный момент и убрал с этажерки все газеты, когда пришел Мюмтаз. Все это было недобрым знаком. Мюмтаз, который отлично сознавал, что ему предстоит запутаться в сети событий, завязнуть в сплетении противоречивых мыслей, по опыту, волей-неволей был готов на все.