Лайош Надь - Избранное

— Учитель не в счет: он в сорок втором уже в коммунистах ходил, — возразил Адам Стракота, хозяин пяти хольдов земли.

— А ты в ком ходил? — вскипела жена. — Не то в батраках, не то в хозяевах. Ты ж бедняк, и как только язык у тебя повернулся такое сказать. Радоваться бы должен, что за труды свои не надо больше обивать пороги у кулачья.

— Я пороги не обивал, — покачал головой Адам Стракота. — Меня всюду всегда привечали. За труды мои уважали.

— Уважали, как же… — Жена запнулась, подыскивая слова, какими бы обругать труды мужа.

Старуха Стракота, несмотря на лето, съежилась в уголке за печкой, — все дни она проводит за печкой, кутаясь в гарусный теплый платок. И зябнет. Зимой и летом одинаково зябнет и одинаково ежится. А сейчас и вовсе сжалась в комок, — ссоры боится. Боится острого язычка снохи и сердитой горячности сына. Ох-ох, сейчас сноха уж начнет: «В драных подштанниках в дом пришел, каждый гвоздь в этом доме мой, от родителей мне достался…» Когда разойдется, всегда так бранится. Адам поначалу молчит, а как лопнет терпение, кулак поднимет да пригрозит. И ударит, бывало. Только вот от удара одной лишь старухе больно, потому что сердцем сочувствует она бабьей доле. Анне же кулак мужний — что масло в огонь, еще упорней свое тогда ладит. Мужику-то ругачка приедается раньше; вскочит он на ноги, нахлобучит шляпу и шасть за дверь — проведать деревню… Деревня, где живут Стракоты, виноградная, — вина в каждом доме вдосталь. Стракоту везде потчевали, и потому, уже на ночь глядя, навеселе он возвращался домой. Человек же Адам незлобивый, и браниться ему под хмельком неохота. Какое! Еще упрашивал Анну, чтоб сердиться на него перестала.

Да, бывало и так, хоть не часто, а все ж бывало. Зато нынче все по-иному. Не бранит Анна мужа, ну и он не поднимает руки — не простое ведь решается дело. Опираясь на палку, доковыляла старуха до середины комнаты. Стала перед сыном и, чтобы придать словам вес, стукнула палкой по полу.

— Пусть ходит девочка в школу!

— Уже и мать родная супротив меня поворачивает? — подивился Адам Стракота.

Выпрямилась старуха насколько возможно.

— Никто не супротив, а только пусть едет девочка в город, пусть еще походит в школу, ежели порядок такой заведен: у кого склонность к науке, тот пускай учится!

— А на какого лешего станут ее учить?

Не под силу старухе вопрос.

— На какого? Да на такого. Пускай учится, ежели склонность.

— А в страду вы, маманя, снопы за мной пойдете вязать?

— Жена пойдет.

Встретив неожиданную поддержку, обрадовалась Анна, приободрилась.

— До этих-то пор снопы я одна вязала, — сказала она.

— До этих-то пор, — чуть презрительно бросил Стракота. — Ты, слава богу, уже не дите. Давно-о твои зубки молочные выпали.

Но Анну не прошибить.

— В летошнюю страду я была еще хороша. Что ж вы нынче-то загордились? Да я таких, как вы, двоих уморю.

В сердцах Анна всегда обращалась к мужу на «вы».

— В постели само собой, — с еще большим презрением отрубил Стракота. — А в работе? — И он небрежно махнул рукой.

Эржика вспыхнула и выбежала из комнаты. Тут Стракота спохватился.

— Стесняется барышня, — сказал он вполголоса. — Крестьянская девка отцовских слов испугалась. Теперь она слов моих застеснялась, а поди ее выучи, через год либо два, глядишь, и наших армяков застесняется. Да что в хате пол у нас земляной. А потом и нас с тобой, своих родителей, застесняется. Ты ее только выучи.

Сын и сноха о старухе и позабыли. И она, все еще стоя посреди комнаты, снова стукнула палкой об пол.

— Пусть ходит девочка в школу, — с силой сказала она.

Голос был тихий, почти умирающий, но в словах и глазах ощущалась сила.

Разъяренный на тщедушного, невидного учителя, на жену, на дочь, а теперь и на мать, Адам Стракота совсем перестал стесняться.

— А вас какая муха укусила, маманя? — буркнул он с досадой старухе.

Небывалый случай в семье, что старуха выбралась из-за печки. А раз выбралась, то стояла, не уходила.

— Вот кабы я в школу ходила, — продолжала она, — я бы, сынок… теперь-то уж все одно, можно и рассказать Я ведь три месяца всего и ходила. Старых букв не знала… Имя свое не могла… написать.

Голос ее прервался. Сжалась от волнения грудь.

— Вы и так хорошо состарились, — стал ее успокаивать сын. — Ступайте, маманя, за печку, сядьте на ваше место.

В комнату тихонько вернулась Эржика. Хотела услышать, чем кончится спор, и вошла посмотреть, не случилось ли беды.

— Да, состарилась, — согласилась старуха. — Ох, как состарилась. И потому я вам кое-что расскажу… из жизни. — На минуту она умолкла, трудный был для нее разговор. — Ну, все одно, расскажу. Может, вы не поверите, — глядя на сноху, говорила она, — что в девушках хороша я собой была, первая красавица в деревне…