Сомерсет Моэм: Рассказы

Калисто де Санта Ана был последним наследником Старой Школы, и в мире, не симпатизирующем байронизму, он жил, как Байрон, к тому же описал свою полную риска жизнь в серии стихотворений, которые принесли ему славу, невиданную среди современников. Я не буду судить о ценности этих стихотворений, потому что я прочитал их впервые, когда мне было двадцать три года, и тогда они привели меня в восторг: в них были страсть, героическая самонадеянность и многоцветная жизненная энергия, которые сбивали меня с ног. Сейчас же эти звенящие строки и преследующие ритмы столь перемешались с пьянящими воспоминаниями моей юности, что я не могу читать их без того, чтобы моё сердце не билось.

Я склонен думать, что Калисто де Санта Ана заслуживает репутацию, которой он пользуется среди испано-говорящего населения. В те дни его строки были на устах у всех молодых людей, и мои друзья без конца толковали мне о его бурном образе жизни, его страстных речах (он был и поэт, и политик), его язвительном остроумии и его любовных приключениях. Он был бунтарём, и порой преследовался законом, был безрассудно смелым, но более всего он был любовником. Мы знали всё о его страсти к той великой актрисе или к этой божественной певице – разве мы не перечитывали, пока не заучим наизусть, пылающие сонеты, в которых он описывал свою любовь, свою боль и свой гнев? – и мы были осведомлены, что испанская принцесса, гордая наследница Бурбонов, поддалась на его мольбы, а после того, как его любовь иссякла, постриглась в монахини. Когда Филиппы, её царственные предки, уставали от любовниц, те поступали в монастырь, потому что не подобает той, кого любил Король, быть любимой другим; а не был ли Санта Ана выше, нежели любой из земных владык? Мы аплодировали романтическому жесту благородной дамы: он делал ей честь и льстил нашему поэту.

Но всё это происходило много лет назад, и уже четверть века дон Калисто, с презрением удалившись от мира, который ничего более не мог предложить ему, жил в уединении в своём родном городе - в Эсихе. Я как-то объявил о своём намерении посетить это местечко (я проводил неделю или две в Севилье) не из-за поэта, но потому, что это очаровательный андалузийский городок с ассоциациями, которые дороги мне, и Диего Торре предложил мне рекомендацию. Оказалось, что дон Калисто позволяет молодым литераторам время от времени навещать его и порой разговаривает с ними с тем жаром, который воспламенял его слушателей в великие дни его первенства.

- Как он сейчас выглядит? – спросил я.

- Великолепно.

- У тебя есть его фотография?

- Хотелось бы. Он отказывается встречаться с фотоаппаратом с тех пор, как ему исполнилось тридцать пять. Он говорит, что желает, чтобы грядущие поколения знали его только молодым.

Признаюсь, что я нашёл это проявление тщеславия трогательным. Я знал, что в юности он был необычайно красив и вспомнил его трогательный сонет, который он написал, когда его настигла забота о том, что юность навсегда покинула его. Этот сонет показывает, какой горький и сардоническую внезапную боль он должен был испытывать, пока следил, как исчезает его внешность, которая была такой очаровательной.

Но я отклонил предложение своего друга; меня вполне устраивало, что я могу ещё раз перечитать стихи, которые я знаю так хорошо, а во всём остальном я предпочитал странствовать по тихим и залитым солнцем улочкам Эсихи совершенно свободно. Я испытал что-то вроде ужаса, когда в вечер своего прибытия получил записку от самого великого человека. Диего Торре сообщил ему о моём визите, написал он, и ему доставит большое удовольствие, если я заскочу к нему в одиннадцать следующим утром. В таких обстоятельствах мне ничего не оставалось, как явиться самому в его доме в назначенный час.

Мой отель располагался на площади и в то весеннее утро был оживленным, но как только я покинул его, мне пришлось идти по пустынному городу. Улицы, извилистые белые улицы, были бы пустыми, если бы не женщина в чёрном то тут, то там возвращавшаяся размеренными шагами из церкви. Эсиха – это город церквей, и вы едва ли смогли бы прогуляться, не увидев осыпающийся фасад или башню, на которой аисты свили свои гнёзда. Однажды я остановился, чтобы понаблюдать за цепочкой белых осликов. Их красные попоны выцвели, и я понятия не имел, что они несут в своих корзинах. Но Эсиха была значительным местом в своё время, и у многих из этих белых домов были ворота из камня, увенчанные впечатляющими гербами, ибо в это удалённое местечко стекались богатеи Нового мира и искатели приключений, которые стяжали сокровища в Америке, для того, чтобы провести здесь свои последние дни. В одном из таких домов и жил дон Калисто, и когда я остановился во дворике после того, как нажал на звонок, я с удовлетворением подумал, что он живёт в весьма подходящем окружении. Это пришедшее в упадок величие массивных ворот подходило к моему впечатлению о пламенеющем поэте. Хотя я слышал, как колокольчик звенит в глубине дома, никто не отвечал и я позвонил во второй, а затем и в третий раз. Наконец старуха с густыми усами подошла к воротам.