Мартин Кукучин - Дом под горой

Здесь, под сенью падубов, капитан Лука построил сторожку — без всякого стиля, но солидно, из тесаного камня. В сторожке — простая горница с удобной постелью и еще одно помещение, служащее одновременно кухней: работники могут укрыться здесь от дождя. Каменные желоба спускают о белой крыши воду в водоем, выдолбленный в скале.

Анзуля уселась на камень перед сторожкой. Юре подкатил другой камень и разложил на нем сумку и бурдюк. Подошел Галеша, кротко заржал — пить просил. А Юре уже зачерпнул ведром воды в глубоком водоеме, наполнил фляжку, остаток вылив в каменное корыто.

Хозяйка дала Юре буханку хлеба и круг брынзы. Вина налила полную кружку: пускай выпьет неразведенного. И сама не заставила себя просить: домашний хлеб и брынза вкусны, лучше всякого лакомства. Вино Анзуля пьет с гордым сознанием человека, который пьет свое.

Поев, спустились в долину. Тут и там срывает Анзуля на ходу уже налившуюся ягоду — виноград здесь созревает дней на десять раньше, чем на холмах.

На берегу песок — белый, чистый, мелкий, словно его нарочно просеивали. Дно моря тоже песчаное, до больших глубин. Море размывает, переворачивает, перемешивает песок. Приятно ходить по нему — идешь, как по ковру или по мягкой мураве. Маленькие волны набегают на берег, одна за другой, словно наперегонки бегут. Одна какая-нибудь, разыгравшись, возьмет да и накроет бегущую впереди, ноги тебе обрызгает. Морская вода чистая, прозрачная, как в татранских озерах, — каждый камушек на дне различишь, каждую песчинку.

Анзуля села на камень, засмотрелась на море. Ничего нового нет в нем — и все же никогда не надоедает смотреть на него… Зной умеряется ветерком, который уже подул с моря; после полудня задует вовсю. Тишина вокруг, словно в храме. Только цикады неутомимо стрекочут, да ящерица мелькнет среди камней. А то — чайка взлетит, блеснет в воздухе белым крылом и снова падет на морскую гладь, словно в усталости…

Анзуля тоже испытывает потребность погрузиться в тихое струение природы, хоть недолго отдохнуть на ее материнской груди. Невзгоды жизни, борьба, хлопоты, пороки, нужда, гнев и зависть, неудачи и разочарования — все это исчезает, уходит, рассеивается; падают куда-то в бездну несовершенства человека, и чувствуешь ты себя на великолепной сцене, устроенной матерью-природой, крошечным зернышком, песчинкой, чем-то незаметным, исчезающим мгновенно, как та морская волна… Все здесь захватывает тебя, все одинаково приковывает твое внимание. Могучие валы, и грозный грохот грома, и ласковая игра моря с песком или та рыбка, что выпрыгнула в воздух, шлепнув хвостом по воде. Природа — вот истинное равенство, равноценность…

«А может, он будет счастлив с нею? — Анзуля быстро оглянулась, как бы испугавшись, что ветерок подхватит эту мысль, всплывшую на поверхность ее души в этом уединении, как та рыбка, блеснувшая серебряной чешуей; подхватит, унесет в город, разнесет по дворам, по домам… — А почему бы и нет? — уже смелее подумала Анзуля. — Катица молода, сумеет приноровиться к нашим свычаям и обычаям. Говорят, любовь творит чудеса… Ах, любовь, любовь, великая, всемогущая! Научила же она других пренебречь роскошью, богатством, — почему же не научить ей Катицу жить в довольстве и изобилии?

И зачем мне пытаться уйти от всего этого, когда — нельзя уходить? Корни глубоки — с ними и сердце вырвешь… Нет, нельзя устраняться, надо уживаться со всеми, уступать друг другу место и воздух…»

И ширится душа Анзули, свободнее парит в чистом эфире, открываются перед нею такие широкие, такие ясные перспективы. Новой радостью дышит душа, поднялась выше мелочных расчетов, разрешила задачу, преодолела трудности.

Анзуля нашла Юре возле сторожки: он приволок с горы ствол старого падуба, обрубил сухие сучья. Будут дрова для работников-влахов. Много они сжигают дров, ночь напролет сидят, болтают у костра, наигрывая свои монотонные песни на грустных гуслях, рассказывая небывальщины про всякие чудеса…

Анзуля села на Галешу, и они стали подниматься в гору по той же дороге, по которой пришли. Но какая разница в настроении! Нет больше в душе Анзули сомнений, отчаяния — мир и тихая радость светятся на ее лице. Перед последним поворотом она оглянулась, окинула еще раз взглядом этот уголок мира, залитый горячим полуденным солнцем, и внутренний голос повторил: «Нет, нельзя тебе отрываться — нет для тебя другой жизни! Пускай же исполнится воля божия, не твоя…»