Мартин Кукучин - Дом под горой

— Тут надо иначе считать, Юре. Хочу я знать: может, кто другой больше получил бы там, где мы силы приложили. Потому что, знай, Юре, кто не заработал там, где можно было заработать, тот все равно что в убыток себе хозяйничал, добро свое расточал. Вот тебе пример — участок Гугора. Гугор на нем потерял двадцать гектолитров своих. Да четыре наших, — это если сравнить его с Микулой. Вот как итоги-то подбивают, Юре!

— Гм, это другая песенка. Тут моего разума не хватает. Вот поп или монах какой вам хорошенько бы все разобрали, от сотворения мира. А я — куда мне!

Госпожа опять усмехнулась своей задумчивой улыбкой.

— Бедный Юре, как я тебя сегодня мучаю!

— А для чего же мы и созданы-то, господи! — бодро воскликнул Юре с каким-то чувством освобожденности, словно спали с него тяжкие оковы; взор его загорелся гордостью оттого, что хозяйка, существо, стоящее неизмеримо выше него, снизошла к нему, будто даже ждет от него совета и помощи в каких-то скрытых печалях. — Для того мы и есть, чтоб отвечать, коли знаем! А понадобится, так и в огонь, и в воду, на то мы и слуги!

Он прямо задыхается от наплыва чувств, от которых ему так хорошо на душе… Сколько лет служит у Дубчичей, но никогда еще госпожа с ним так не разговаривала! В Юре пробудилась безграничная преданность. С радостью принял бы за нее какую угодно муку…

Шьора Анзуля поняла его, посмотрела ласково, как на ребенка. Да он и впрямь ребенок, со всей своей медлительностью и простотой. В области чувств не вырос еще из детской одежки — да уж и никогда не вырастет.

— Я только одно знаю, госпожа, — продолжал Юре с тем же одушевлением. — Пока вы хозяйка, все будет хорошо, во всем будет изобилие. Работнику заработок, нищему подаяние, попу — попово, и церкви то, что ей надлежит. И тежаку будет к кому прибегнуть в нужде. И все же вы никогда на дно не упадете — ваш труд бог благословил, потому как молится ему за вас беднота.

Глаза госпожи увлажнились, тысячью радужных красок засверкал сквозь эти слезы весь мир. Алмазами заиграли утесы недальних Градин, и все вокруг, преображенное волшебством ее душевного волнения, приняло новый, невиданный облик.

«Как оторваться от всего этого?» — спрашивает она себя и чувствует, как уже при одной мысли об этом у нее словно сердце рвут из груди. Все так крепко приросло к нему: и поля, и работа, а более всего — тежаки, чья судьба, чье благополучие — в ее руках, и неимущая беднота, которая каждый день стучится в двери ее дома.

Отдать все это в другие руки, молодые, неопытные? И это когда она сама еще в силах, здорова, может трудиться? Тежака нужно учить, вести его — а сына разве не нужно? Кто будет указывать ему путь, если она отойдет, покинет его, отдаст на произвол любой случайности, любому искушению? Ведь если он собьется с пути, упадет — сколько людей падут, погибнут вместе с ним! Нет, нельзя ей отрываться — это грех, тяжкий грех против родной крови, против самых священных интересов.

Что же делать, куда броситься, на что решиться?

Вот и снова борьба, жестокая, мучительная. А ей-то казалось, все решено этой ночью, все счеты подведены! Нет, сейчас, в этот миг, она видит ясно: нельзя ей, не имеет она права уходить, если не хочет погубить и сына и себя. Что угодно — сдавить сердце, забыть о себе, отречься от предрассудков и взглядов, пожертвовать своими чувствами, похоронить собственные планы и сладкие мечты — что угодно, только не устраняться, никогда, никогда…

И потом, разве все уже потеряно? Разве нет больше ни капли надежды, ни малейшего просвета? Сейчас сын думает так, а кто знает, не переменится ли мысль его? Как знать, быть может, он сам поймет, сам откажется? Время все меняет, самые искренние намерения, опрокидывает самые твердые решения… Может быть, он добровольно откажется… Обдумает получше…

Сильно бьется сердце Анзули; она словно ожила, согретая лучом воскресшей надежды. Ах, как было бы хорошо! Как просто, как легко развязался бы этот узел!

Но можно ли на это рассчитывать? Если б сын не взвесил все, разве открылся бы ей? Нет! Нельзя надеяться на время: это не каприз у сына, не мимолетное желание. Он весь горит, он охвачен священным огнем, который никогда, никогда не погаснет…

А может быть — остаться с ним, даже если он женится на Катице?

Нет. На такое самоотречение Анзуля неспособна: не в силах она так подавить самое себя. Рано или поздно прорвется ее неприязнь, ее ненависть. Не сможет она — никогда! Тем более если Нико не будет счастлив с женой, если он разочаруется в ней; не выдержит Анзуля под одной крышей с невесткой. Предвидит бури, которые до основания потрясут гордый дом Дубчичей.