Мартин Кукучин - Дом под горой

— До сбора еще далеко, — заметила хозяйка.

— Сохрани бог от града, — продолжал работник. — Остального-то, на бога надеясь, я не опасаюсь.

— Ягоды здоровы.

— Здоровы, что твои цехины! — осмелев, уже в полный голос подхватил Юре. — Мы такого и не ждали… Свободно можете бочара звать, да поскорей…

— Но-но, потише, — с улыбкой, но с какой-то грустной улыбкой, какой никогда не видел у нее Юре, остановила его госпожа. — Вы каждое лето предсказываете чудеса, а как урожай собирать — голову вешаете.

— Да ведь, слава богу, видно же — хорошо лоза родила, и погоды держатся, так чего ж еще!

— Это верно. Пока жаловаться нельзя.

— Нельзя, нельзя, слава господу! Сдается мне, веселый будет нынче сбор винограда! — воскликнул Юре, обрадованный не столько надеждами на добрый урожай, сколько общительностью обычно неприступной госпожи.

Повеселел Юре, разыгралась душа — может, и не будет сегодня грозы, тучи разойдутся, и вернется он домой, в добром согласии с хозяйкой. Не может быть грозы после такого разговора, тихого, чуть ли не дружески доверительного. Правда, виноградник на Рашеляче славно обработан, потому что находится под дубчичевской рукой; нет тут ни одной лозы тежацкой, но все же немало огрехов могла бы увидеть госпожа, будь она в обычном воинственном настроении. Нет, весь облик ее говорит, что нынче скандала не будет. Госпожа благосклонна — такой Юре еще ее не видал!

Как проворно бросается он за Галешей, который тем временем объедал кусты! Как держит Юре поводья, пока хозяйка садится, как поправляет стремена, подтягивает подпругу, хотя она и без того затянута… и все это — с капой в руке! Как заботливо проверяет, хорошо ли лежит седельная подушка, ровно ли сидит шьора Анзуля!

А та приветливо улыбается верному слуге. Как-то по-особенному трогает ее сегодня его заботливость. И словно горечь в сердце растаяла, смягчилась жесткость. «Ладно, быть по-твоему, — думает Анзуля, — не стану сегодня поднимать шум. Tempi passati!» [30] Прошло время! (итал.) И опять наваливается на сердце тяжесть, страх, неуверенность… Если б мог Юре заглянуть к ней в душу, увидеть, что ее терзает — пуще всякой брани испугался бы!

В ночь после разговора с сыном Анзуля не сомкнула глаз. Ворочаясь в постели, не освеженная сном, она все думала о себе, о сыне, о прошлом и грядущем. Отвратить сына от его намерения, разрушить его планы? Мать знает: напрасный труд.

Зачем же тогда противиться, расстраивать и его и себя? Зачем начинать борьбу, зная наперед, что проиграешь, потеряешь и то, чем владела до сих пор, — любовь сына? Нет, пустое: тут надо покориться судьбе, склонить голову, ждать, что бог пошлет…

Дойдя до такого вывода, шьора Анзуля залилась слезами: это ей-то покориться, ей, привыкшей обо всем думать заранее, готовить сыну обеспеченное, блестящее будущее!.. Вот уже несколько лет, как облюбовала она для него девушку милую, кроткую, из хорошей семьи — Дорицу Зоркович. Содержит ее в монастырском пансионе, где и сама воспитывалась под присмотром благочестивых монахинь. Сколько лет тешила себя мечтой о том, как подведет девушку к Нико, красивую, юную, соединит их руки, в дом свой невесткой введет…

Что осталось теперь от мечты? Обломки, горечь, обманутые надежды. В один-единственный миг все ее планы на будущее сметены вихрем… Выбрал бы хоть какую другую! Ровню себе по происхождению и воспитанию! Но — тежачку! Как будет жить с ней, необразованной, может, даже грубой? Сумеет ли тежачка обтесаться, облагородиться, живя в господском доме? Внешне — возможно, даже наверняка; переймет барские манеры, привычки, изнежится, избалуется быстро; но душа-то, но мысль останутся прежними, а может, даже испортятся… Редкий человек становится лучше от нечаянного счастья. В ком нет здорового ядра, тот скоро портится, с пути сбивается. Как же тогда ужиться с такой невесткой, где же тут будет место любви и согласию?

«Нет, — после долгих раздумий решила Анзуля. — Я за это не возьмусь, предоставлю им полную свободу, а сама — отойду. Зачем и пытаться? Пускай устраиваются, как знают — а я в сторону. Пожертвую собой: таков уж, видно, мой удел. Ради сына не вышла второй раз замуж, чтоб сиротой не оставался: себя в жертву принесла. Почему же и теперь не принести себя в жертву? Что из того, что проживу свою старость в одиночестве, что будет мне тоскливо, грустно? Кому от этого вред? Меня в доме легко заменит другая. Через год мое отсутствие и не заметят…»

Горячие, горькие слезы залили ее лицо. Уйти из дома, когда-то построенного для нее! Отказаться от деятельной жизни, от забот о благе сына и о благе всего города, особенно о несчастных тежаках… Не быть больше строгой госпожой им — а подчас и ласковой матерью…