Мартин Кукучин - Дом под горой

Сразу стало веселее; языки развязались, заблестели глаза, когда Нико выставил бутылку шампанского, тоже домашнего изготовления. Смех и говор зазвучали в столовой. Шьора Анзуля чокнулась бокалом пенной, искристой влаги с Илией и с его дочерью, которая столь блестяще выдержала сегодня испытание ко всеобщему удовольствию.

Затем Нико принес шьору Илии трубку с длинным чубуком. Тот вскрикнул от радости, увидев, что трубка набита тонким, ароматным табаком, желтым, как золотой дукат. Шьора Анзуля с Дорицей покинули столовую, по которой стал расплываться синеватый, приятно пахнущий дымок. Хозяйка дома вернулась не скоро, чем-то явно взволнованная, и села на прежнее место. Шьор Илия начал беспокойно озираться, ему не хватало того, что увенчивает обед — чашечки кофе. Был бы дома, давно бы напомнил…

И хорошо, что здесь удержался: вскоре открылась дверь из кухни и появился знакомый серебряный поднос с маленькими чашечками китайского фарфора — их приобрел еще покойный Лука у какого-то капитана дальнего плавания и преподнес жене.

Поднос несла сама Дорица. При виде ее все ахнули, пораженные, а шьор Илия воскликнул:

— Что за чудеса здесь творятся!

На Дорице было новое платье. Голубой цвет, белые кружева у горла и запястий прекрасно гармонировали с ее белоснежной кожей, окрашенной на щечках легким румянцем, и со светлыми волосами, которые шьора Анзуля уложила высокой модной прической. Девушку словно подменили! Модный туалет подчеркивает гибкость талии и совершенство форм. Легкие, воздушные кружева у горла и на груди необычайно украшают весь облик девушки, придавая ей неповторимое очарование. И поступь Дорицы в этом длинном платье стала иной, более уверенной. Внешняя перемена словно преобразила все ее существо, девочка стала девушкой в полном расцвете обаяния. На лице ее горит румянец застенчивости и невинной горделивости. Дорица в смущении потупила синие глаза, когда же, предлагая всем по очереди кофе, она их поднимает, то отражается в них счастливое удовлетворение.

Сам отец совершенно ошеломлен этой непорочной красотой; он никогда не замечал ее, она и для него нова, непривычна! Странное чувство возникло у старика: вот, начинается новое время, открывается новый мир; детство прошло, улетело навек, не вернешь… Вот уже и нет «моей маленькой» — перед ним совсем другая Дорица. Она его дитя, это верно, но — уже не то дитя, которое было связано с ним всеми волокнами души. Отныне перед ней новый путь, отдельный, не совпадающий с его путем, и пойдет она по нему в такие края, куда он уже не сможет ее сопровождать…

А у матери на глазах слезы радости. Выпестовала, вырастила прекрасный цветок в своем саду. И нет опасений, что увянет он, опадет — нет, привлечет своим ароматом доброго садовника, который будет любовно ухаживать за ним. И тихая грусть прокралась в сердце Бонины: выводит в жизнь повзрослевших дочерей — минуло время ее собственного расцвета… Дорожка спускается по ту сторону перевала, в долины тихой старости…

Анзуля испытывает удовлетворение художника, любующегося удачным своим произведением. Она как бы поставила печать, официально подтверждающую то, что только угадывалось, что скрытно трепетало где-то под спудом. Но в глубине души Анзули залегла печаль, не так представляла она себе все… Думала — подведет к сыну девушку, такую прекрасную, полную обаяния, подарит ему ее в залог счастливого будущего…

Нико восхищен красотой Дорицы, которую выявила хорошо сшитая одежда. Но чистое наслаждение тотчас затуманила капля яда. «Она не твоя — и никогда не будет твоей…»

Эта мысль оглушила его. Погасла радость, душу сдавила тяжелая, неотвязная боль. Могла ведь Дорица стать его, и вот он сам, по доброй воле, навсегда от нее отказался! Промелькнули воспоминания о детстве и о более поздних годах, и все они тесно связаны с нею, с его маленькой подружкой, которую он защищал, оберегал, потом забыл на время и которой теперь восхищается и любит, любит безгранично… Все существо его тянется к ней, так бы и бросился сейчас перед ней на колени, излил свои чувства, умолял о милосердии, о прощении за то, что ошибся, забыл… Умолял бы снова стать его — не подружкой, не маленькой опекаемой девочкой, а королевой, владычицей, неограниченной госпожой…

Нико приходится напрягать все свои душевные силы, чтоб освободиться из-под власти всемогущего чувства. Он призывает на помощь честь, которую до сих пор ничем не запятнал, и — хоть сердце истекает кровью, он, с каким-то удовлетворением отчаяния, твердит про себя: «Я — человек чести, я сдержу свое слово, сдержу!»