Шмуэль-Йосеф Агнон - Путник, зашедший переночевать

Лейбче Боденхойз приходился Гинендл дальним родственником со стороны жены. Поэтому, когда его жена умерла от какой-то из тех тысячи без одной болезней, что свирепствовали здесь после войны, и Лейбче остался и без жены, и без крова, Гинендл взяла его к себе в дом, дала ему еду и постель, одела его и обула и даже купила ему пузырек чернил и стопку бумаги, чтобы он сидел и писал свою книгу. «Этот бедняга, — сказала она, — никогда в жизни не имел ни капли удовольствия, и дай Бог, чтобы на том свете его вдобавок не наказали за глупость».

С того дня, что Лейбче появился на свет Божий, он никогда не жил в таком довольстве, как в доме Гинендл, потому что она сама купалась в этом довольстве. Его обеспечивали ей сыновья — одни долларами, другие марками, а третьи — франками, потому что ей повезло поднять и вырастить девятерых сыновей — девятерых преуспевающих пекарей, которые и сами ныне живут в достатке, да еще и матери помогают. До войны Шибуш поставлял миру кур и яйца, пшено и разные бобовые, а вот сейчас он кормит мир хлебом. Правда, в самом Шибуше не осталось ни пекарен, ни хлеба, но те пекари, которые вышли из Шибуша, умеют печь такой хлеб, равного которому нет во всем мире.

Вернемся, однако, к Лейбче. Сидит себе этот Лейбче в доме Гинендл и все дни и ночи занимается тем, как бы переписать всю Тору рифмованными стихами. При этом он преследует сразу две цели. Во-первых, поскольку Тора красива сама по себе, он хочет сделать ее еще более красивой. А во-вторых, поскольку рифмы — это красиво, он хочет украсить Тору этой красотой. А кроме того, рифмы хороши для запоминания. Это уже Шиллер почувствовал, говорит Лейбче, недаром он облек свои возвышенные идеи в стихотворную форму.

Тот день, когда я пришел к Гинендл, был у Лейбче действительно особенным, потому что в этот день он удостоился завершить переложение в рифму всей Книги Бытия. И вот теперь он уселся перед нами, открыл свою тетрадку и начал читать. И так он сидел, и сидел, и читал, и читал, пока Шуцлинга не сморил сон и он не задремал.

«Арон заснул, — сказал я ему, этому Лейбче, — может, ты помолчишь, подождешь, пока он проснется?»

«Пусть себе спит, — ответил Лейбче, — пусть себе дремлет. Большинство этих стихов он уже слышал, и я читаю не ему, а вам, мой господин. Я хочу, чтобы вы послушали и потом перевели мои стихи на иврит. Я не силен в иврите, потому что в дни моей молодости самым важным в мире считался немецкий, и я усовершенствовался в немецком, а на иврите писать я не привык, тем более стихи, ведь для стихов нужен специалист в грамматике. Поначалу я хотел все написать именно на иврите, но сумел написать только два первых стиха. Сделай милость, подожди минутку, сейчас я их найду и покажу тебе».

В эту минуту Шуцлинг проснулся, произнес: «И если ты не спасаешь своего друга, то спаси свою душу» — и тут же закрыл глаза и опять заснул.

«Видишь, какова сила поэзии, — сказал Лейбче. — Даже во сне он вспомнил Шиллера. Столько лет он не брал в руки его стихов, и вот — даже во сне он их помнит! Я уже нашел те свои стихи, о которых говорил. Пожалуйста, удели им немного внимания».

Он не стал ждать, пока я уделю внимание, и тут же принялся читать:

Шуцлинг, видимо, устал от дремы — он встал, потянулся, разминая кости, и сказал: «А все-таки жаль, что пророк Моисей не записал Тору по-немецки и не зарифмовал ее».

«Что это тебе взбрело в голову? — удивился Лейбче. — Ведь во времена Моисея в мире еще не было немецкого языка!»

«Тогда я сожалею, что он есть сейчас», — сказал Шуцлинг.

«Как ты можешь такое говорить? — ужаснулся Лейбче. — Ведь именно на немецком языке Шиллер написал свои великие стихи, этот вечный памятник человеческой мудрости».

Но Шуцлинг стоял на своем: «Шиллер-Шмиллер, но, если бы Моисей записал Тору по-немецки и в рифму, тебе не пришлось бы сегодня так трудиться».

«Напротив, — возразил Лейбче, — мне этот труд в радость».

Шуцлинг обнял его и воскликнул: «Эх, Лейбче, если бы это было еще и нам в радость!»

Лейбче удивленно посмотрел на него и спросил: «Как это, Шуцлинг? Как может такой образованный человек, как ты, так говорить?»

«Покажи-ка мне свою тетрадку, Лейбче!» — сказал Шуцлинг.

Тот протянул ему тетрадь и стал рядом с ним.