Шмуэль-Йосеф Агнон: Под знаком Рыб (сборник)

© Copyright by Schocken Publishing House Ltd. Tel-Aviv, Israel

© Р. Нудельман, А. Фурман, перевод, 2014

© «Текст», 2014

У каждого свой Агнон.

Наш Агнон – это человек, застывший на изломе времен.

Позади него – безвозвратно уходящий мир: стройное здание коллективного еврейского прошлого, скрепленного вековечными законами Торы, мудрой традицией, мучительным опытом многовекового рассеяния. Теплый мир детства, радостный мир юности, знакомый отчий мир. Агнон всматривается в него с любовью и тоской. Он ощущает его неизбежный уход как личную и национальную трагедию. Он хотел бы передать горький и радостный опыт своей жизни новому времени и новым людям, но им этот опыт непонятен и не нужен. Драгоценная книга многовекового знания утрачена. Иногда Агнон думает, что он, быть может, последний, кто призван сохранить ее буквы, ее слова, ее речь.

Перед ним – современность: чужое, хаотичное и безликое настоящее, в котором основы привычного миропорядка рухнули, нити взаимопонимания порваны и человек погружен в одиночество. Этот человек, наш Агнон, с тревогой и недоверием смотрит вокруг. Он наблюдает человеческие страдания, прозревает обманчивость новых путей, ему мерещатся мистические очертания грядущего. Этот человек видит мучительные сны наяву. Иногда ему кажется, что мир обезумел или одичал.

Тем не менее он верен своему призванию и в новом чуждом мире. Его призвание – слово. Слово – это то, что творит единственно подлинную действительность. «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». А потом день и ночь. И солнце, луна и звезды. Животные и люди. Вся многоликая реальность.

И вот, налегая плечом и отталкиваясь ногами, Агнон идет и идет по своей писательской борозде и, слово за словом, творит свой, неповторимый мир, в котором любимое, но утраченное время сливается с временем нелюбимым и пугающим в единый поток, уносящий всех нас к неведомому будущему.

Этого Агнона мы и хотели показать в нашем сборнике – во всем многообразии его творческой манеры, в поразительной смене писательских обличий. Нам хотелось провести читателя своенравными зигзагами агноновской мысли. Такой вот путь: только что, казалось бы, мы поняли, каков он, этот классик еврейской литературы, начав с человечного и грустного, психологически глубокого и точного «Развода доктора», как вдруг он оборачивается совсем иным – безыскусным рассказчиком простой истории о больном ребенке и великодушном квартиранте. И нам опять чудится, что теперь-то ясно, с каким автором мы имеем дело – ан нет, перед нами уже высится «Песчаный холм», мучительное повествование о поэте и одиночестве, написанное в совершенно модернистском ключе как напряженный внутренний монолог. А едва мы добрались до конца этого лирического рассказа, как начинается жутковатая мистика «Письма», где сплетаются явь и сон и древний Иерусалим прорастает сквозь свои развалины. За «Письмом» идет совсем уж фантастический сюжет о «целом хлебе», где Моисей и черт гуляют в обнимку с рассказчиком, котом и мышью, а следом – еще один крутой поворот, и в книгу словно бы входит совсем иной автор «Документа» и «К доктору», непохожий на всех предыдущих, заплутавший в кафкианских лабиринтах, но, в отличие от Кафки, сохранивший в душе путеводный лучик веры… Однако не успели мы настроиться на эти безысходные сны наяву, как нам является этакий еврейский Гоголь в неотразимо смешных «Рыбах», а за ним, в «Вечном мире», уже совсем не смешной, а скорее мрачно саркастичный то ли Свифт, то ли Салтыков-Щедрин.

И только в последнем рассказе – «Навсегда» – мы видим наконец того Агнона, каким он видит себя сам.

Таким увидели его и мы и таким захотели показать – писателя большого, понятного и близкого всем. Независимо от языка и веры.

Поступив на работу в еврейскую больницу в Вене, я вскоре познакомился там с одной из медсестер – очаровательной светловолосой девушкой, которую любил весь персонал и больные расхваливали наперебой. Едва заслышав ее шаги, они поднимались на постели, протягивали к ней обе руки, точно малые дети к матери, и звали: «Ко мне, сестричка, ко мне!» Стоило ее увидеть, как даже у самых ожесточившихся пациентов, которым уже ничто на свете не было мило, угрюмые складки на лицах сразу разглаживались, раздражение как рукой снимало, и они спешили выполнить любое ее указание.