Шмуэль Йосеф Агнон - Иной облик

Она была одета в коричневое платье, и ее карие глаза, излучавшие тепло, были влажны. Когда, сжимая в руке гет — письмо о разводе, она вышла из здания суда, ее поджидали двое — светловолосый Свирш и доктор Танцер, молодые люди, попавшие в ее окружение уже в первый год ее замужества. В глазах их читалась радость. Этот прекрасный миг — ведь Тони Гартман распрощалась с мужем — им и во сне не снился. Радостные, оба они устремились к ней, чтобы пожать ей руку. Затем Свирш, завладев зонтиком Тони и повесив его ей на пояс, взял разом обе ее руки и потряс их с подчеркнутой симпатией. А после него взял ее руки Танцер — в свои большие и холодные ладони. При этом он глядел на нее ледяным подстерегающим взглядом сластолюбца, опасающегося, как бы предмет вожделения не ускользнул от него. Тони высвободила свои усталые руки из их рук и подняла глаза.

Свирш взял ее под руку, намереваясь пойти с нею. Танцер пристроился справа от нее, размышляя про себя: «Обскакал меня альбинос, но это ровно ничего не значит — сегодня он, а завтра я». И уже испытывал нечто подобное двойному интеллектуальному наслаждению: завтра он будет расхаживать с Тони, которая вчера принадлежала Гартману, а сегодня — Свиршу.

Когда они собрались уходить, из здания суда появился Гартман. Лицо его было затуманено, лоб наморщен. Несколько мгновений стоял он и осматривался, как человек, вступаюший во тьму и выбирающий путь, по которому пойдет. Увидел Тони и с нею Свирша и Танцера, посмотрел на нее усталым тяжелым взглядом и сказал:

— С ними ты идешь?

Тони отвела вуаль на лоб и сказала:

— Ты не хочешь?

Голос ее потряс его сердце. Он сблизил большие пальцы правой и левой рук, так что они обхватили друг друга, и сказал:

— Не иди с ними.

Тони скомкала платок, который держала в руке, и подняла на него глаза, полные печали; она стояла, лишенная сил, и смотрела на него. Всем своим видом она как бы говорила: «Взгляни на меня, разве могу я пойти одна?»

Он подошел к Тони. Свирш отстранил от нее свою руку и отступил. Танцер, который был выше Гартмана, напрягся словно атлет и стоял, распрямившись во весь рост. Но спустя мгновение ссутулился и обмяк. Сказал самому себе: «Ведь не из моих рук он уводит ее», приподнял шляпу и так же, как его приятель Свирш, пошел прочь, напевая куплет, только что им сочиненный.

Они оборачивались на ходу и смотрели назад, на того, кто был прежде мужем Тони. Свирш сердито ворчал, бормоча про себя: «Ничего подобного не видывал вовек…» Танцер прервал свой куплет, протер массивные очки и сказал:

— Клянусь туфлей папы римского, это похоже на Мухаммеда, двигающего своей бородой!

Свирш пожал плечами и скривил рот, имея в виду раздражение Гартмана, а не шутовство Танцера.

Когда Гартман остался с Тони, он чуть было не взял ее под руку, но спохватился, чтобы не дать ей почувствовать свое смятение. Несколько мгновений стояли они, не произнося ни слова. Развод неожиданно обрел чрезмерную конкретность, казалось, они по-прежнему стоят перед судом и в их ушах раздается блеяние этого старца. Стараясь сдержать слезы, Тони сжала в руке платок и зажмурила глаза. Гартман снял шляпу, чтобы освежить голову. «Что мы стоим тут?» — спросил он самого себя. В его ушах снова зазвучал голос, на этот раз не судьи, а писца, который читал решение о разводе и которому померещилась ошибка в тексте. «Что так всполошился этот несчастный? Из-за того, что я и Тони… вся эта история — странная, не иначе». И поскольку не знал он, что именно здесь странно, пришел в замешательство. Было очевидно, что нужно что-то предпринять. Он смял шляпу и стал помахивать ею, расправил ее, измял снова, снова надел и, проведя рукой от виска к подбородку, ощутил щетину. «Из-за этой волокиты с разводом забыл побриться, и вот Тони видит меня во всем моем уродстве», — подумал Гартман. «Ойсгэрэхнт хайнт — именно сегодня», — пробормотал он возмущенно. Утешил себя тем, что день этот прошел и уже не имеет значения, что отросла борода. И все-таки остался собой недоволен, сознавая, что пытается замаскировать свою безалаберность тщетными отговорками.

— Пойдем, — сказал он Тони. — Пойдем, — повторил он, так как не был уверен, что сказал, а если сказал — услышала ли она.

Солнце перешло в другое место. Глухой ветер завладел улицей, и окаменевшая печаль стенала из ее камней. Окна выглядывали из стен домов, чуждые самим себе и чуждые домам.

Гартман поднял глаза на распахнувшееся окно и попытался вспомнить, что он хотел сказать.