Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

Сколько же раз с тех пор доводилось мне уезжать! Переживать трудное или не очень трудное прощание. Но никогда потом не запечатлевалось оно так отчетливо, живо, горячо. Ведь в то время критический разум еще не сдерживал бурлящего чувства, а разлука, хоть она и не ощущалась столь остро и болезненно, тем не менее была горька. Где-то остались мещанские домишки с их разноцветными оштукатуренными фасадами, сторожевая башня, похожая на копну сена, вытянутый фронтон монастыря, камень Гуса, ворота крепости, стены с дырами бойниц, булыжные мостовые! Где-то остались Гелимадонны, Ганзелин, все, все — непонятная и немного смешная и драматическая история с Дорой, и легкое, словно птичье перышко, забытое и вновь возникшее влечение к болезненной девочке, к Эмме.

Эмма! Не знаю, вследствие какого обратного хода мыслей это произошло, но однажды я создал в своем воображении наивную идиллическую и совершенно нереальную картину нашего прощания. Оно состоялось будто бы не в сенях докторского дома с их кирпичным полом, в присутствии стареющих сестер и грузного, снисходительно улыбающегося доктора, но где-то в саду, высоко над тихой, отсвечивающей на поворотах Безовкой, и не в пору августовской жары, а весной, под ветвями цветущих яблонь. А может, и на вратенском холме, у родника, пробившегося посреди зарослей вереска, на краю вырубки с красноватой каймой из верб? Кто способен точно описать декорации той сцены, что не имела под собой сколько-нибудь жизненной основы? Может, картина эта возникла в каком-нибудь из позднейших обманных снов? Не знаю, не могу сказать. Нередко бывает, что на поэтическом сюжете, дополненном элегическим художником — быстротекущим временем, — оказывается накручено столько чужих одеяний, что до сути и не доберешься. Впрочем, я вижу перед собой только силуэты. Вот стоит, устремив взор вдаль, девушка — нежная, мечтательная, жаждущая любви. И потому так пустынен лес, потому так глубок обрыв перед ней, что стоит она на некоем острове, вознесенном над миром, словно она и тот туманный, неясный призрак — я, — словно мы двое и есть средоточие Вселенной. Где-то позади нас светит солнце, и кажется, будто лучи его исходят от очертаний наших фигур, а там, вдали, на белом облаке, лежат наши гигантские черные тени. Губы девушки полуоткрыты — мы, верно, беседовали о чем-то очень важном и, видимо, наконец пало то желанное, магическое слово, которое в действительности никогда не было произнесено.

Знаю, что у каждой волшебной картины, запечатленной в нашем сердце, там, глубоко, возле самого проектора, имеется свой маленький серый позитив. Мне вовсе не трудно установить, на чем основывается моя фантазия. Та, сотканная из миражей фигурка, что прислонилась к стволу воображаемого дерева, собственно говоря — Дора, ибо именно Дору видел я в такой мечтательной позе. Однако эта преображенная, идеализированная Дора стоит на мертвом острове моего детства и глядит в беспросветное будущее со слезами на глазах. Впрочем, нет, нет, я еще не все точно пояснил. Речь идет совсем не о Доре, а просто о женщине, которая сознает, что ее красота никому не нужна, и ждет, когда из облака дорожной пыли, из тумана бессодержательной жизни явится мужчина, принц или фокусник, который мановением руки окружит ее роскошью павлиньих перьев, бумажных роз, бенгальского огня.

Они желали большего, чем имели. Родимое болото было чересчур мелким и отвратительно воняло тиной, кваканье товарок было до ужаса однообразным. А им мечталось о шуме и грохоте прибоя, о бескрайней, подобной серебряному зеркалу глади вод, о благоуханных нивах, пестреющих вечно юными цветами, о ликующем пении небесных арф.

Любая из женщин, чья молодость лет тридцать тому назад прошла в захолустных городишках, в кругу родителей с диковинными привычками, любая из них, зашнурованных в корсеты предрассудков, прежде чем сдаться, хоть раз да всхлипнула. Растревоженная свежим восточным ветром, она ожидала чуда от летнего ветра, от падающей звезды. На том зачарованном месте стояла некогда и Мария, еще до того, как под глазами у нее появились пугающие фиолетовые круги, стояла там и Лида, прежде чем перестала смеяться и нашла утешение в стоическом молчании и тайных, задушевных беседах с куклой, узницей ее чемодана. Быть может, и Гелена стояла там?

Да, да! Только я-то объявился среди них в ту пору, когда они уже перестали протягивать руки к будущему. Дверь с грохотом захлопнулась, и никто уже не мог войти. Постепенно они сделались такими, какими я их узнал. Сколько мук они претерпели, сколько тут было пролито горестных слез, проведено бессонных ночей — это осталось для меня тайной. Прежде чем человек превратится просто в оболочку, скрывающую плоть и кровь и, вздохнув, распростится с последней иллюзией, он пройдет путь, полный тревог и бед. Все в жизни определяет случай. Если бы Гелена, Лида или Мария встретились со своим чародеем, мерзавцем, рыцарем, они иначе устроили бы свои судьбы. И если бы не состоялось достопамятное представление фокусника в Старых Градах, если бы не вырос могильный холмик на староградском кладбище, укрывший бледную, истерзанную жизнью женщину, такая ли участь ожидала Дору? Перед ней, очевидно, не встала бы проблема выбора: Пирко либо долгое мучительное старение. Какую форму обрела бы Дорина вспыльчивость? Темные, бархатные глаза утратили бы свой блеск, округлости укрыла бы грубая одежда работящей, в строгих правилах воспитанной девушки, исхудали бы руки: по всей вероятности, они приблизились бы к одному из трех уже имеющихся типов: грубоватый, молчаливый, преувеличенно ласковый. А может, нашла бы свой собственный стиль старой девы?