Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

Во чреве Ганзелина зарокотало, как в старых часах. Думаю, это был своего рода презрительный смех, которым он давал мне понять, как неуместны мои взволнованные слова.

— Так я тебе и поверил! Прямо умираешь с горя! Через неделю и думать забудешь, что есть на свете какой-то Ганзелин! Я ведь тоже был молод и неопытен, прими во внимание! — Он добродушно глядел на меня своими голубыми навыкате глазами. Похлопал по плечу.

— Ну да, жизнь возьмет свое, так что незачем сокрушаться по этому поводу. Оставим ненужные сантименты. Подобные излияния не имеют ни малейшей цены. Будущее с их помощью нам не построить и мгновение не остановить. Вот русские в этом отношении мне очень нравятся. Соберутся попрощаться, но все время говорят о посторонних вещах и только уж напоследок кто-нибудь произнесет напутствие, да все хором крикнут: «До свидания!» Последуем их примеру. Поговорим о чем-нибудь другом.

— Я был бы очень рад побыть еще, — лепетал я, страшась, что надо продолжать эту нудную и бесцельную беседу, — но мне пора домой. Меня ждут. — Я робко потянулся за своей шляпой.

— Уже? — неискренне удивилась Гелена. По ее лицу я видел, что она страшно рада, что я наконец решил уйти; не потому, верно, что так уж ей хотелось избавиться от меня, просто праздно проведенное послеобеденное время дорого ей встанет. Придется наверстывать упущенное.

— Ну, парень, — бодро сказал Ганзелин, — я уж не могу нашарить в своей голове ни единой подходящей мысли, которая годилась бы тебе в напутствие. Все, что я считал необходимым сказать, я сказал. Может, достаточно будет, если я напомню тебе, что все мы тебя любили.

Я снова низко ему поклонился и, когда он крепко пожал мне руку, прильнул к ней горячим лицом. Поцеловать не посмел.

Затем подступил к Гелене. Она по-матерински посмотрела на меня, пожеманничала, но потом вдруг решилась и влепила мне в каждую щеку по сочному звонкому поцелую. Глаза ее увлажнились — Гелена легко переходила от смеха к слезам. Лишь теперь в комнате немного посветлело. В последнюю минуту сюда вернулись искренность и непосредственность. Приняв участие в обряде, начало которому положила Гелена, сестры по очереди целовали меня — Мария, за ней Лида. Когда фиолетовые круги под Марииными глазами приблизились к моему лицу, я инстинктивно зажмурился. Лидин поцелуй напоминал прикосновение выделанной кожи, пахнущей дубильным корьем.

Начался разговор без ладу и складу, всем знакомая шумная мешанина ничего не значащих слов и восклицаний. Понурив голову, я направился к двери. Ганзелин, опередив меня, вышел в сени, приоткрыл дверь в амбулаторию и огорченно воскликнул:

— Эмма, подойди же и ты сюда, разве ты не хочешь даже попрощаться с Эмилем?

Я удивился. Стало быть, Эмма давно уже дома! Затаилась в амбулатории… Почему? Почему же так? Сердце мое вдруг громко заколотилось, у меня перехватило дыхание. Эмма была дома и спряталась от меня! Неужели возненавидела? Внезапно, будто сквозь толщу давно минувших лет, пробился волшебный луч и высветил вратенский родник, букетик ночных фиалок в маленьких руках, босые ножки, что смешно потирали одна другую. Сколько времени утекло с тех пор! Да и вообще — я ли в тот раз был там? Теперь я и сам не знал, что же на самом деле было сном, может, мне приснилось как раз все то, другое, что встало впоследствии между нами? Смутное сожаление томило меня. Словно нечто неизмеримо более дорогое в сравнении с тем, другим, произошедшим после моей болезни, явилось вдруг передо мной во всей своей отныне недосягаемой красоте!

— Да иди же, иди, — ласково уговаривал девочку Ганзелин, — Эмиль уже собрался уходить. Ведь вы были большими друзьями!

Она змейкой проскользнула в узкую дверную щель. Что выражалось на ее лице, насмешка или грусть? Этого я уже никогда не узнаю. Лицо скрывала тень. В слишком просторном для нее, неуклюжем медицинском халате Эмма показалась мне совсем худенькой и бледной. И еще — светлые косы не были перекинуты на грудь, как обычно, а уложены на голове в скромную прическу.

— Ты уже не носишь косы? — тихо спросил я.

Она ответила так же тихо, с заметными паузами:

— Нет… уже не ношу. Я… я уже… взрослая!

«Взрослая»… С укором произнесено или с гордостью? Боже, какое мучительное, горькое чувство! Она взрослая! На сей раз по ее губам явственно скользнула мимолетная улыбка, приоткрыв два ряда маленьких, словно еще молочных зубов. Теперь одна-единственная мысль владела мною, а сердцем — единственное желание: получить и от нее, как от ее сестер, прощальный поцелуй. Но нет — она протянула мне свою белую тоненькую ручку и, помахав ею, как в тот раз под аркадами, когда не взяла от меня апельсин, исчезла в амбулатории.