Сюгоро Ямамото - Красная Борода

Писатель не склонен к риторике, и все же в этом рас­сказе размышляет вслух: «Детишки, играющие на пустыре, не обращают на Року-тян никакого внимания. Не оборачи­ваются в его сторону и старики со старухами, которые здесь, на пустыре, вечно что-то разбирают, сушат и склады­вают. Для них Року-тян просто не существует, как не суще­ствуют и все остальные люди с восточной стороны канавы. Да и что в этом особенного: разве в обыденной нашей жизни мы постоянно не сталкиваемся с подобными же явле­ниями? На людных улицах, в театрах, в кино, в учрежде­ниях каждый из нас реально осознает существование дру­гого человека лишь после того, как он вступает с нами в не­посредственный контакт, а во всех остальных случаях мы, находясь друг с другом рядом, разобщены, слоимо выходцы из разных миров, и как бы не существуем в едином про­странстве и времени». Не в этом ли причина выпадения из человеческого мира: каждый сам по себе и все друг другу чужие, прерваны естественные связи? Или это следствие чего-то другого, что трудно понять.

Потребность в ином мире особенно остро ощущается в рассказе «Дом с бассейном». (И он экранизирован). Здесь предельный контраст между жизнью реальной и вымыш­ленной. С одной стороны, страшная нищета: отец и сын, бездомные бродяги, живут в заброшенной лачуге и кормятся объедками. С другой — безудержная фантазия, живут в вымышленном доме, как Року-тян водит вымышленный трамвай. И все в этом роскошном доме продумано до мело­чей. Они грезят наяву и приходят в экстаз — и это един­ственное, что им осталось. Они отвыкли быть людьми, ис­пытывать человеческие чувства. Если мальчик подыгры­вает отцу, жалеет его, то отец уже не способен что-либо чувствовать, что-либо предпринять, чтобы спасти умира­ющего ребенка, и лишь продолжает вдохновенно строить несуществующий дом с бассейном. Автора настолько по­трясает это, что он нарушает свою живописную манеру и вмешивается в повествование: «Эй, кончай-ка свои рассу­ждения, бери мальчика на руки — и скорее к врачу! О плате за лечение не думай — отдашь как-нибудь потом. Немед­ленно к врачу! Нельзя оставлять ребенка в грязной лачуге в таком состоянии, на голой земле. Его надо сейчас же доста­вить в больницу, иначе конец! Послушай, неужели ты все еще не понимаешь?.. Скорее — не то будет поздно... Отец лениво поднимается с ящика и долго зевает».

А может быть, это не автор его торопит, может быть, он сам с собой разговаривает, может быть, это слабый, еле слышный голос забытого чувства? Ведь отец не жесток, он просто абсолютно беспомощен. Он не знает, что делать, как действовать, он не может уже понять, что, если не действовать, сын умрет. Но это не черствость, не жестокость, это другое — паралич души. Это полное опустошение, от­сутствие воли к сопротивлению, это уже за пределами ада. Автор не обвиняет, напротив, он защищает их, хотя и не ве­рит уже в благополучный исход. Но ведь эти двое не то что те забияки с «пьяной» улицы! Они только загнаны, боятся жизни, боятся остаться с нею с глазу на глаз. Отец не может спасти сына, он лучше сам умрет, ляжет рядом и умрет. И на могилу сына он ходит тайком, не потому, что страдает (и страдать он уже не может), а потому, что хочет порадовать сына, там, на могиле, рассказом о доме, который они так и не достроили.

Жизнь этих людей проходит не на этой улице, а в отраженном мире, где все хорошо. Как же иначе, как может не существовать то, ради чего они живут? Ведь счастлив Року-тян, когда водит свой несуществующий трамвай. Он делает это по всем правилам, со всей тщательностью и с такой лю­бовью, что ему позавидовал бы профессиональный води­тель. Те-то не любят своего дела и тяготятся им, а он душой и телом предан своему детищу. Ну а эти двое так же тща­тельно строят несуществующий дом и рады этому. Японцев не удивишь этим: ощущать реальность нереального — при­вычное дело. Им это было знакомо еще до того, как они уз­нали притчу даоса Чжуан-цзы (IV в. до н. э.): «Однажды Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка, весело порха­ющая бабочка. Он от души радовался и забыл, что он Чжоу. А проснувшись, удивился, что он Чжоу, и не мог по­нять: снилось ли Чжоу, что он бабочка, или бабочке сни­лось, что она Чжоу».

У одних потребность в любви, чистой, подлинной, у дру­гих потребность в любимом деле, и тоже чистом, подлин­ном. И то, и другое возможно лишь в воображении, в мире несуществующем, но где все получается, где никто никому не мешает. Однако и в реальной жизни эти люди способны порой на тонкое чувство и истинную привязанность, только до поры до времени, пока этому чувству не нанесен удар (как это произошло, скажем, в рассказе «Волосатый краб»). Он уходит от любимой женщины, которая выста­вила его на посмешище. Совсем уходит от людей, скры­вается в глухом жилище, где сам с собой разговаривает и сам с собой играет в шахматы — и находит в этом утешение. Он уже не может вернуться, не то что не может простить обиды, а не может вернуть утраченное, вернуть само чув­ство, хотя женщина раскаивается и ждет его.