Сюгоро Ямамото - Красная Борода

Это рассказы из двух сборников: «Рассказы голубой плоскодонки» 1960 года и «Улицы без сезона», вышедшего двумя годами позже. Оба сборника приходятся на конец жизни писателя. Что произошло за эти годы, что томит душу на закате дней? Почему он вернулся к тем, среди кого прошла его молодость? «Мои герои — это реальные люди, с которыми я жил бок о бок, слышал их смех, видел их горе и слезы. И когда писал о них, мне чудилось, будто я снова встретился с ними. Может быть, поэтому я испытываю к каждому из своих героев безграничную любовь и не­жность». А писатель уже знаменит, отличился в разных жанрах, многие его вещи экранизированы. (Вы могли ви­деть фильмы на его сюжеты, скажем «Красная Борода» Акира Куросава.) Может быть, он не мог уйти, не коснув­шись этого мира, не исполнив долга, не поведав о бедствиях людей, среди которых он жил и которых не мог забыть.

Читая рассказы, можно без труда догадаться, что одни из сборника «Голубая плоскодонка», а другие — из «Улицы без сезона», настолько ощущается колорит местности. Вода придает стилю мягкость, а сухой асфальт «улицы» — безна­дежную жесткость. Даже в японском звучании «Улицы без сезона» ощущается эта безнадежность — «Кисэцу но най мати». В общем, там, где мелькает вода, где события свя­заны с рекой, — это из «Голубой плоскодонки», а там, где нет воды и, пожалуй, всего, что она дает жизни, — это из «Улицы без сезона».

Стоит подумать, что значит для японцев улица без приз­наков времени года — значит, без признаков жизни. Здесь уж не пробиться зеленому ростку. Японцы извечно свой быт приноравливали к временам года. Все у них — под стать сезону: и убранство дома, и цветы в вазе, и картина в нише, и чувства — весь уклад жизни. Времена года организуют их искусство, скажем поэтические циклы древней антологии «Манъёсю» VIII в.: «Весенние песни — переклички (песни любви)», «Летние песни — переклички (песни любви)», «Осенние песни — переклички (песни любви)» и «Зимние песни — переклички (песни любви)».

Может быть улица без воды, без света, но улица без се­зона — это уж слишком. Это улица отверженная, выбро­шенная из космоса, из космического ритма, которому под­чиняется все на этом свете, начиная от цветка и кончая га­лактикой. «Домики стоят беспорядочно: одни — прислонясь друг к другу крышами, другие — поодиночке, словно шара­хаются в страхе прочь от соседей. А позади возвышается отвесная пятнадцатиметровая скала, на которой заросшее бамбуком и невидимое снизу кладбище храма Сэйгандзи. Огромная каменная скала всей своей массой нависла над на­шей улицей, и притулившиеся к ней домишки кажутся по­этому еще более жалкими».

В этой атмосфере вовсе не распускаются ростки челове­ческого счастья, высыхают на корню. Если грязь и горе и есть среда обитания, то происходит самое страшное, что может произойти с человеком: он теряет способность чувство­вать. Доведенный до отчаяния не может ни радоваться, ни печалиться по-настоящему. Он лишен признаков жизни, влачит свои дни, машинально что-то делает, чтобы что-то делать. Они похожи на слабоумных, но это обыкновенные, нормальные люди, только утратили способность чувство­вать. Даже близость, нежность когда-то любимой женщины не может вернуть такого человека к жизни, потому что он «засохшее дерево». А засохшее дерево, сколько ни поливай, сколько ни обогревай солнечным теплом, не зацветет, если погибли корни. Вот так и в человеке — погибла корневая система, и ничем ему уже не поможешь. Он даже не слы­шит, не понимает, о чем ему говорит женщина, которая зо­вет его с собой, и он лишь тупо смотрит, как она уходит, уходит навсегда. А ведь японцы верили, как, скажем, дзэнский мастер икэбана XVI века Икэнобо Сэнъо, что и на за­сохшей ветке можно увидеть цветы и они могут вызвать озарение (сатори).Или вспомним притчу в одном из послед­них фильмов А. Тарковского — «Жертвоприношение», — как монах упорно, изо дня в день, поливал засохшее дерево, и оно зацвело. Значит, вера сильнее смерти. Но этим людям из рассказов Ямамото Сюгоро уже, похоже, ничто не помо­жет, раз остыло сердце. Как преодолеть «мир ада», откуда взять силы, если сердце окаменело, притупились человечес­кие реакции, пропал инстинкт жизни, если это уже не чело­век?

Писатель касается той грани, где человек балансирует между бытием и небытием, между человеком и нечелове­ком. Наверное, не случайно от рассказа к рассказу он воз­вращается к одной и той же теме: «засохшее дерево» — по­следняя стадия атрофии чувства или полного обезличивания человека. Когда это заболевание на ранней стадии, еще можно спастись от гибели, например придумывать себе мир, где все хорошо, где тебя любят, с тобой считаются, где ты чувствуешь себя хозяином, личностью, как чувствовал себя личностью Року-тян, когда водил воображаемый трам­вай («Идет по улице трамвай»). И пусть другие считают его дурачком, они-то не понимают, что он счастлив в своем ми­ре. Мальчик как мальчик. Ему кажется, что болен не он, а другие, и матушка в том числе, которая постоянно печется о нем, а с ним-то все в порядке. Жалея мать, он ежедневно просит Будду помочь ей. Он живет в том мире, которого нет, но он никому не мешает. А может быть, он есть, этот мир, если Року переживает его реально, ощущает свой трамвай, который несется по несуществующим рельсам, и даже кричит на несуществующих зевак. Значит, он их ви­дит. Пусть мальчишки дразнят его «трамвайным дурач­ком», он-то знает, что они просто ничего не понимают в его деле и не видят то, что видит он. И этот, сколь грустный, столь и трогательный, рассказ экранизирован.