Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— Не знаю, просто так. Мне так кажется.

— Но позвольте тогда уж и мне произнести свое суждение! — воскликнул политический секретарь. — Я предлагаю… Говорить или нет? Я предлагаю… Только, пожалуйста, не смейтесь, если не понравится! Мое название: «Сон».

— «Сон»? — скривив губы, сказала его жена. — Невероятно! Как это может называться «сном»?

— Ну, хорошо! Тогда скажи, почему это не может называться «сном»? Я так и знал — какое бы я название ни придумал, тебе все равно не понравится! — Положив ногу на ногу, политический секретарь с недовольным видом откинулся на спинку кресла. — А я, между прочим, уже который раз вижу по ночам точно такой сон. Точно те же краски и точно те же круглые своды. Будь я художником, я изобразил бы свой сон именно так.

— Прекрасно, спросим тогда у самих художников, какое из этих названий они находят самым верным, — продолжала хозяйка дома. Она смотрела на молодых художников с той же серьезностью, с какой только что вглядывалась в их картины. Молодые люди переглянулись. Потом Рандхир тихо заговорил:

— Видите ли, вообще картину можно назвать как угодно. Впрочем, если хотите, в названии «Сон» есть что-то мягкое, нежное, и лично мне оно нравится больше других. Но все-таки ни одно произведение живописи не может иметь какое-то единственное название.

— Видали? — воскликнул политический секретарь с победным видом. — Пусть я не художник, но уж что касается названий картин, тут я кое-что смыслю. Если вы стали в тупик, берите наугад любое вот из этих трех или четырех названий — «Сон», «Время», «Раздумье» и «Искания». Ну, а уж если и эти названия не подходят, в таком случае говорят, что перед вами абстрактная живопись.

— А вам не кажется, что к тому же разряду относится название «Мать и дитя»? — неуверенно заметил мистер Гулати.

— Э, старо! — возразил политический секретарь. — Теперь это даже как-то странно звучит. Вот если взять эти слова по отдельности — «Мать», «Дитя», — тогда другое дело, их можно куда-нибудь приспособить. Ну а ты, «Нью геральд», как бы назвал эту картину?

Мне не хотелось отвечать. Но деваться было некуда.

— Эта картина заставляет меня вспомнить пещеру первобытного человека, — сказал я.

— Это значит, что вы с Харбансом придумали почти одинаковые названия! — Политический секретарь рассмеялся. — Не случайно же вы такие друзья, даже мыслите одинаково.

Художник уже повесил новое полотно, изображавшее цветочный букет на фоне оконной портьеры. Политический секретарь сразу воскликнул:

— Мое название — «Натюрморт»! Ну, каково!

И он захохотал, будто сказал нечто ужасно забавное:

— Но почему же «Натюрморт»? — серьезно возразила его жена. — Разве это название еще не устарело?

— Оно не из тех, которые могут устареть. Если хочешь, так можно назвать добрую треть картин во всем мире. Верно же, Харбанс?

— У тебя сегодня очень хорошее настроение, — уклончиво, словно пытаясь отвести от себя какую-то угрожающую ему беду, ответил Харбанс.

— Слышал? — заметила мужу хозяйка дома. — Сколько раз тебе говорила — не пей больше своей нормы.

— Нет, вы посмотрите на мою жену! — пробормотал политический секретарь, почесывая в затылке. — Что бы обо мне ни сказали, она непременно все повернет против меня. Беспощадная женщина! Даже если я стану пить одну воду, она все равно будет считать меня горьким пьяницей.

То и дело в зале появлялся слуга, приносивший блюда с бутербродами и пирожками. Художник снимал одну картину за другой, заменяя их новыми. В большинстве своем они были абстракционистского пошиба. В них господствовали темные краски, которые так не нравились жене политического секретаря. Но теперь она пыталась замаскировать свое недовольство молчанием.

После Субхаша настала очередь Рандхира. В его картинах преобладали изображения всякого рода человеческих фигур, но встречались и пейзажи. Хотя колорит их был столь же сумрачным, жена политического секретаря несколько оживилась. Устав от однообразия, я поневоле отвлекся и стал разглядывать то голубые шторы на окнах, то кофейные чашки, то блюда с бутербродами. Хотелось поскорей разделаться со всей этой нудной канителью и удрать… Впрочем, зала была обставлена и убрана не без вкуса. Особенно хорош был толстый коричневый ковер, в котором приятно утопали ноги. Стены украшали картины в красивых массивных рамах, хотя сюжеты их лишь ненадолго привлекали внимание. Вдоль стен стояли длинные и широкие диваны. Но, честно говоря, мне не было здесь уютно — должно быть, из-за привычки жить в маленьких скромных квартирах… Рандхир пространно рассказывал что-то об одном из своих пейзажей, а я лениво пробовал определить, чью индивидуальность отражает убранство этой залы — самого ли жилища или обитающих в нем людей? А может быть, здесь было нечто третье, не связанное ни с тем и ни с другим?.. Мне все время хотелось тайком взглянуть на часы, но из приличия я не смел опустить глаза вниз.