Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

Нимма принесла чай. Лицо ее гуще прежнего было залито багрянцем. Поставив передо мной стакан, она поспешно вышла из комнаты. Тхакураин засмеялась.

— Дурочка, стыдно ей, что мы про ее замужество толкуем, — объяснила она. — Ох, востра на слух! При ней никому ничего не скажи. — Она ласково позвала: — Нимма!

Дочь не отвечала. Тхакураин снова окликнула ее:

— Глупенькая, поди сюда! Поди, что скажу.

Нимма, со стыдливо зажатым во рту кончиком шарфа-дупатта, остановилась в дверях соседней комнаты. Пуговицы ее несвежей и в нескольких местах прохудившейся рубашки были все так же не до конца застегнуты. Ставшие короткими шальвары обнажали ее худенькие щиколотки. Грудь ее бурно вздымалась и опускалась, словно она долго бежала, и не успела еще успокоить дыхание.

— Если что нужно, мама, говорите!.. А то уйду… — произнесла она торопливо, выпустив изо рта конец шарфа, а потом тем же манером снова зажав его в зубах.

— Ну что, лала, приготовить что-нибудь перекусить? — справила меня тхакураин.

— Нет, нет, бхабхи, — воспротивился ж… — Мне уж давно уходить пора. А вот от чаю не откажусь.

Взяв стакан, я принялся торопливо глотать дымящийся напиток. Мне было ужасно досадно, что вместо дела, ради которого я сегодня, так рано ушел из редакции, занимаюсь здесь пустыми разговорами. Что я успел сделать с тех пор, как отпустил фотографа? Бесцельно сижу с его камерой на плече, еще ни разу не нажав на спуск.

— Мама, попроси их, пусть они нас сфотографируют своим аппаратом, — сказала вдруг Нимма. — Вставим карточку за стекло и повесим на стенку.

— Ах ты, глупая, разве не знаешь, как это дорого стоит? — поспешила вмешаться тхакураин. — Их так просто тебе не делают, карточки-то эти.

— В нем пленки нет, — солгал я. — Я бы с радостью…

И снова подосадовал на себя: ну что бы мне стоило сделать лишний снимок! Но в следующее же мгновение подумал — что ж, и правильно сделал, что отказал, вовсе не для пустых забав принес я с собой эту камеру. Не собираюсь же я, в самом деле, использовать фотографию Ниммы в своем очерке! Вот если бы подняться на второй этаж да заснять на пленку старого Ибадата Али, лежащего на своем поломанном топчане. К этому снимку можно было бы дать и неплохой текст — о том, как Ибадат Али уходил в Пакистан, а потом вернулся назад, и сюда же присовокупить рассказ о судьбе его дочери Хуршид. Чрезвычайно выигрышная деталь для статьи о городской бедноте! Как жаль, что мой торопливый, необдуманный отказ Нимме все испортил… Не мог же я теперь вдруг подняться наверх и начать бегать с аппаратом вокруг Ибадата Али!..

Тхакураин решила проводить меня до угла. Семеня рядом со мной по переулку, она продолжала все тот же разговор о замужестве дочери. Много денег на свадьбу она истратить не может, но четыре или пять сотен рупий уж как-нибудь наскребет… Ах, если бы был жив тхакур-сахиб, чего бы он только не сделал для своей дочери!.. Ну, когда же я снова приду к ним? Если у меня нет времени навестить их, она готова сама прийти ко мне, чтобы узнать, удалось ли мне найти жениха. Хорошо, если бы я послал ей открытку со своим адресом. А когда стану писать открытку, надо указывать только имя тхакура-сахиба, а иначе…

Когда, наконец, тхакураин простилась со мной и вернулась в дом, я остановился возле торговца бетелем, чтобы купить себе сигареты. Обшарив меня с ног до головы подозрительным взглядом, он спросил:

— Вы им не родственник ли будете?

— А в чем, собственно, дело? — сухо ответил я. Бесцеремонность вопроса возмутила меня.

— Да нет, я просто так, — пробормотал он. — Мы же понимаем, они одинокие, мать да дочь, нет у них никого.

— Я их давно знаю, — сказал я. — Когда-то жил у них в доме.

— Ага, вот оно какая штука! — произнес он, постаравшись придать своему голосу побольше значительности. — А я уж подумал, вы не родственник ли им будете…

— Может, и родственник, — сказал я, нахмурив брови. — А что вам надо?

— Да ничего, — ответил он уклончиво, подавая сигареты и тщательно пересчитывая отданные мной деньги. — Они ведь теперь дошли до последнего, по чужим домам, ходят, посуду моют… Вот я и говорю…

— Что вы говорите?

— Да нет, я ничего, — пробормотал он примирительно. — Я просто так, для разговору…

Покидая Мясницкий городок, я испытывал какое-то странное сомнение, какую-то непонятную боль в душе. Мне все время казалось, что там, в переулке, я оставляю что-то очень для меня нужное — то, что, пожалуй, следовало запечатлеть на пленку в первую очередь. Но что, что же это было?..