Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

Харбанс поворачивается, чтобы отойти от политического секретаря, но тот сейчас же его окликает:

— Ах да, вспомнил! Такое важное дело! Как я мог забыть! В следующем месяце мы проводим семинар по проблемам мировой культуры. Признаться, это тоже затея нашего атташе по делам культуры, но обещаю, что на сей раз никакого конфуза не случится. Ты ведь ученый, историк, да и в искусстве дока, так что я полагаю, что весь план семинара должен быть составлен именно по твоим рекомендациям. Тебе, кстати, тоже придется прочитать на нем докладик-другой. Темы выберешь сам, по своему усмотрению. Я не знаю человека, который мог бы лучше тебя прочитать доклад об индийской культуре послемогольского периода. Когда у нас зашел об этом разговор с атташе, я так сразу и сказал ему, что обратиться нужно именно к тебе. Абсолютно уверен, что ты великолепно с этим справишься! Ну как, берешься? Ради меня?

— Пока обещать не могу, — отвечает сбитый с толку Харбанс, — надо бы денек-другой подумать…

— Да о чем тут думать? Сделай это ради меня, и все тут! Сейчас же скажу об этом нашему атташе, а завтра позвоню тебе… Очень, очень жаль Нилиму! Поверь, мне ужасно стыдно! Но это вовсе не значит, что нашей дружбе конец, ты не можешь отказать мне в содействии… Ну, ладно, ты пока здесь выпей, закуси. Я еще подойду к тебе!

И тут же, едва закончив разговор с Харбансом, политический секретарь обращается ко мне:

— Ну что, «Нью геральд», напишешь рецензию о нашем завтрашнем представлении?

Я киваю головой.

— Твой редактор уже говорил, что поручил это дело тебе. Очень, очень рад, что теперь в отделе культуры такой прекрасный молодой журналист. А твой предшественник… Впрочем, о нем я лучше умолчу, не то ты вообразишь себе, что я подхожу к нему предвзято или просто желаю сделать тебе комплимент. Но… В общем, очень приятно, что теперь этим ведаешь ты. С удовольствием прочитаю твою рецензию. Тебе, наверно, удивительно, что такой сухарь, как я, интересуется искусством. И все-таки я мечтаю как-нибудь на досуге посидеть с тобой и потолковать об индийской драматургии, ты ведь и в этом собаку съел — ну, не сегодня, конечно, а когда у тебя будет время. И вообще, давай без церемоний, заходи как-нибудь на чашку чаю. У меня, кстати, и жена завзятая театралка, она даже играла роли в кое-каких пьесах. Да я сам позвоню тебе! Ну, договорились? — И, оставив меня, он принимается убеждать в чем-то следующего своего собеседника. Оглядевшись, я обнаруживаю Харбанса на прежнем месте и с тем же кислым, потерянным выражением на лице.

— Ну, в чем же дело? — восклицаю я, подходя к нему. — Ты опять забился в угол?

— Еще раз так скажешь, — мрачно говорит он, — и я вообще уйду отсюда.

— Да почему?

— Все эти пустые разговоры не для меня. Теперь им, видите ли, понадобился семинар по проблемам мировой культуры, и я должен на нем делать доклады! Это я — единственный специалист по послемогольскому периоду!

Сопровождающий меня фоторепортер говорит, что он уже заснял всех приезжих артистов, но если нужен дополнительный материал, он к моим услугам. Я отрицательно мотаю головой. В ближайшей ко мне группке гостей раздается громкий смех, но я уже почти не слышу его. Вознесясь над этой шумной толпой, душа моя невольно обращается к далеким временам Великих Моголов. Если бы мне пришлось написать о них…

Во мраке ночи реют и вьются голоса. То спускаясь к земле, то вновь взлетая ввысь на крыльях ветра, они временами доносятся откуда-то издалека, временами оказываются совсем рядом. В этих звуках смятение и тревога. Тихое пение ситара сливается в объятиях с бурным грохотом барабана. Оба голоса творят невидимый танец, нежно обволакивая и смягчая собой резкий перезвон ножных колокольчиков, но покорно растворяются в трепетном человеческом пении, в волшебной, неповторимой мелодии «Миян ки тоди»; с каждой ее модуляцией рассеянные в воздухе звуки сходятся все теснее, стремясь слиться в неразделимый гармонический хор. Колеблясь согласно господствующему над всем миром напеву, они становятся все тоньше и пронзительней — и, очарованные этими звуками, души людей реют в вышине вместе с ними. Голоса становятся столь проникновенно-сладостными, что само небо не выносит терпкой муки, грудь небес содрогается от восторга и счастья, в густом мраке будто вспыхивают мириады светильников, и пламя их то радостно колышется в лад торжественному хору, то замирает в немом восхищении. Царственно текущая над землей река музыкальной гармонии ласково омывает берега разума и света…