Жозе Эса де Кейрош - Реликвия

Там, рассматривая в зеркале свое загорелое лицо, я гордо улыбался и думал: «Ну, Теодорико, твоя взяла!»

Да, моя взяла! Какой прием оказала мне тетечка! Сколько почестей, сколько преклонения! А здоровье-то старушки плоховато, плоховато… Скоро, очень скоро с замершим от счастья сердцем я услышу стук молотков по крышке ее гроба. И ничто уже не вытеснит меня из завещанья сеньоры доны Патросинио! Для нее я навеки стал безгрешным Теодорико! Наконец-то старая карга убедилась, что отдать золото мне — все равно что пожертвовать святой матери-церкви, Иисусу и его апостолам.

Но вот скрипнула дверь — и ко мне вошла тетушка; старая тонкинская шаль лежала на ее плечах. И странное дело! — мне вдруг показалось, что это дона Патросинио дас Невес прежних времен: ощетинившаяся, неумолимая, позеленевшая от злости, ненавидящая земную любовь как самую гнусную мерзость, готовая навеки лишить своих милостей человека, который гонялся за юбками. И впрямь ее очки, снова сухие, сверкали, с подозрением устремясь на мой чемодан. Праведное небо! Это была прежняя дона Патросинио. Ее бледные крючковатые пальцы яростно теребили бахрому шали в нетерпеливом желании порыться в моем белье! В уголках ее тонких губ залегла ехидная складка!.. Я уже затрепетал, но тут меня осенило свыше — я развел над чемоданом руки, выражая полное чистосердечие:

— У меня все начистоту, тетечка! Вот чемодан, который побывал в Иерусалиме. Вот он перед вами, он отперт, он распахнут перед всем миром: пусть все видят, что такое багаж истинно верующего человека! Недаром мой друг-немец, изучивший все на свете, говорил: «Знай, Рапозо, мой безупречный друг: когда человек, путешествуя, совершает грех, впадает в разврат и бегает за юбками, то в чемодане у него всегда оказывается вещественное доказательство. Как его ни прячь, куда ни выбрасывай, все равно что-нибудь забудешь и из чемодана запахнет грехом!» Так он говорил не раз; однажды даже в присутствии патриарха… И патриарх его одобрил. И вот я перед вами, а вот мой чемодан, он открыт. Можете его обыскивать, можете, если хотите, его обнюхать, я ничего не боюсь… Тут пахнет одной лишь святостью! Глядите, тетечка, глядите… Вот кальсоны, вот носки… Без них никак нельзя, нагишом ходить грех… Но все остальное — совершенно прилично! Вот мои четки, вот молитвенник, вот наплечники — все самое лучшее, прямо от гроба господня…

— Там какие-то свертки! — пророкотала старуха, уставив на чемодан костлявый палец.

Ликуя в душе, я развязал свертки. Это были два запечатанных флакончика с иорданской водой. Я с глубоким достоинством торжественно выпрямился перед сеньорой доной Патросинио, держа в каждой ладони по пузырьку святой воды… Очки ее снова запотели; она покаянно облобызала флакончики; капелька слюны увлажнила и мои ногти. Затем, уже в дверях, она вздохнула, как бы признавая себя побежденной:

— Ах, сынок, я вся так и дрожу… Сколько радости сразу!

Она ушла. Я задумчиво почесывал в затылке. Да, есть, конечно, один грешок, из-за которого я еще могу вылететь из теткиного завещания! Если вдруг перед нею предстанет вещественное, осязаемое доказательство моего блуда… Но по законам нашего логичного мира это доказательство не могло появиться. Все былые заблуждения моей плоти развеялись как дым давно погасшего костра: есть ли на свете сила, способная вновь его собрать? Последнее мое прегрешение, совершенное в далекой египетской земле… — но как узнает о нем Патросинио? Никакое сплетение земных случайностей не приведет в Кампо-де-Сант'Ана очевидцев: перчаточницу, которая в данное время думает лишь о том, как бы поживописнее прислонить свою шляпку с маками к гранитным сооружениям Рамзеса в Фивах, и ученого-доктора, заблудившегося в тупиках схоластического немецкого университета, где он копается в грудах исторических отбросов времен Иродов… Ни одна душа, помимо этой розы беспутства и этого столпа науки, не знает о порочных восторгах, вкушенных мною в благодатной столице Лагидов!

К тому же опасная улика моих свиданий с грешницей Мэри — пахнущая фиалками ночная сорочка — осталась в Сионе и облекает ленивый стан черкешенки или бронзовую грудь нубийки из Коскоро; компрометирующая же надпись: «Моему могучему португальцу» — давно порвана, истлела, сожжена на жаровне; кружева, конечно, уже обтрепались в результате усердного служения любви; разорванная, грязная, изношенная сорочка скоро упокоится в вековых наслоениях иерусалимского мусора. Нет, больше ничто не встанет между моими законными притязаниями и зеленым тетушкиным кошельком. Ничто, кроме разве самого тела старой карги, ее скрипучего скелета, в котором живет стойкое пламя жизни, не желающее погаснуть!.. Но неужели тетушка сыграет со мной злую шутку? Неужели она так упряма, так цепка, что и в самом деле протянет до следующего года? При этой мысли выдержка мне изменила, душа моя рванулась к небу, и я возопил в исступлении: