Жозе Эса де Кейрош - Новеллы

И жизнь, раздираемая подобными страстями, длилась семь долгих лет! Все земли, что оставил ему в наследство дядя Гармилде, были пропиты или проиграны, уцелел только особняк в Арройосе да деньги, отданные под проценты. Но вдруг Жозе Матиас исчез из всех игорных и питейных притонов. Мы узнали, что Торрес Ногейра умирает от водянки!

Как раз в это время я собрался навестить Жозе Матиаса, а тут еще мне телеграфировал встревоженный Николау да Барка из своего поместья относительно одного касающегося Жозе Матиаса дела (путаного дела, связанного с векселем), и я теплым апрельским вечером, около десяти часов, прибыл в Арройос. Слуга, провожая меня по слабо освещенному коридору, из которого теперь исчезла украшавшая его резьба и лари, привезенные старым Гармилде из Индии, доверительно сообщил, что его милость еще изволят обедать… Не могу без содрогания вспомнить то тяжкое впечатление, которое произвел на меня несчастный. Это происходило в комнате, окна которой выходили и в сад Матиаса, и в сад Элизы. Перед окном, плотно зашторенным дамастом, стоял освещенный двумя канделябрами стол, на котором красовались корзина белых роз и фамильное серебро Гармилде, а поодаль, развалясь в кресле, в расстегнутом белом жилете, с мертвенно-бледным лицом, склоненным на грудь, и пустым бокалом в безжизненной руке полулежал Жозе Матиас, то ли задремавший, то ли мертвый.

Когда я тронул его за плечо, он испуганно вскинул голову: «Который час?» Волосы его были растрепаны. И хотя я, приняв веселый вид, кричал, стараясь его пробудить, что уже вечер, десять часов, он, не обращая на меня внимания, поспешно наполнил бокал белым вином из близстоящего графина и медленно осушил его, держа дрожащей рукой… Потом, откинув упавшие на потный лоб волосы, спросил: «Что нового?» Глаза его сами закрывались, он мало что понимал из того, что я ему говорил, включая и уведомление, которое просил ему передать Николау. Наконец, улыбнувшись, он придвинул к себе шампанское и, подняв его вместе с ведерком, наполненным льдом, налил полный бокал, тихо говоря: «Жара… жажда мучит». Но не выпил: с трудом оторвав свое отяжелевшее тело от кресла, он неуверенным шагом пошел к окну, с силой отдернул занавеску, распахнул его и застыл на месте, пойманный тишиной и несказанным покоем звездной ночи. Я пребывал в молчании, друг мой. В доме напротив два ярко освещенных окна были приоткрыты легким ветром. И этот яркий свет, проникая в длинные складки белого домашнего платья, окутывал неподвижно стоявшую, словно в оцепенении, целиком поглощенную своими мыслями фигуру. То была Элиза, друг мой! Позади нее, в глубине освещенной комнаты, задыхался от приступа водянки ее супруг. А она неподвижно стояла, спокойно посылая ласковый взгляд, а может быть, и улыбку своему нежному другу. Несчастный, затаив дыхание, как зачарованный впитывал чары осчастливившего его видения. И цветы их садов во тьме ночной меркли, исчезали. Вдруг Элиза поспешно скрылась — скорее всего, причиной ее исчезновения был стон или нетерпеливый зов бедного Торреса. Окна тотчас же закрылись, свет погас, и дом «Виноградная лоза» погрузился в темноту.

Тогда Жозе Матиас, испустив тоскливый вздох, пошатнулся и, ухватившись за занавеску, как утопающий за соломинку, разорвал ее, беспомощно упав мне на руки, которые я ему протянул и на которых дотащил его, мертвецки пьяного, до стула. Спустя какое-то время этот столь необычный человек, к моему величайшему изумлению, открыл глаза, чуть заметно улыбнулся и удивительно безмятежно прошептал: «Жарко… как жарко! Не угодно ли чаю?»

Я отказался и поспешно удалился, а он тем временем, абсолютно безразличный к моему бегству, развалясь в кресле, дрожа, раскуривал сигару.

Святый боже! Мы уже в Санта-Изабел! Как быстро эти дроги влекут останки бедного Жозе Матиаса на поживу червям. Итак, друг мой, после этой примечательной ночи Торрес Ногейра умер. Божественная Элиза на время нового траура удалилась в поместье своей тоже вдовствующей золовки в Корте-Морейре, совсем рядом с Бежой. А Жозе Матиас скрылся, исчез, испарился, так что я не имел о нем никаких, даже самых сомнительных вестей, к тому же его интимный друг Николау да Барка, от которого я их мог бы получить, отбыл на Мадейру с последним оставшимся у него кусочком легкого без всякой надежды на излечение от классического туберкулеза.

Весь год я посвятил моему «Очерку об эмоциональных явлениях». И вот как-то в начале лета, спускаясь по улице Сан-Бенто в поисках дома за номером 214, в котором находилась книжная лавка старшего сына Аземела, и глядя вверх, я обнаружил на одном из балконов нового углового дома — кого бы вы думали? Божественную Элизу! Она просовывала листья латука в клетку с канарейкой! До чего же красива, друг мой! Чуть-чуть пополневшая, но еще стройная, зрелая женщина в самом соку и все такая же соблазнительная, несмотря на только что исполнившиеся сорок два года! Да, эта женщина, без сомнения, была родственницей Елены Прекрасной, которая и в сорок лет после осады Трои все еще ослепляла своей красотой как простых смертных, так и богов. И любопытная случайность. В этот же вечер я узнал от Секо, Жоана Секо, что служил в библиотеке и составлял каталог книг у Аземела, новую историю этой Елены Прекрасной.