— Довольно неловкая ситуация, — сказала мисс Дин.
— Неловкая! Мягко сказано. Совершенно диковинная. Никогда раньше со мной такого не случалось. Вот такие происшествия и напоминают нам — а ведь нам полезно напомнить, как вы думаете? — и Аркуларис издал нервный смешок, — как мало мы знаем о работе нашего собственного мозга или души. Что мы знаем об этом, в конце концов?
— Ничего–ничего–ничего–ничего, — медленно произнесла мисс Дин.
— Абсолютно ничего.
Их голоса оборвались, и они опять сидели в молчании и опять смотрели друг на друга с нежностью и сочувствием, будто обмениваясь чем‑то невысказанным и, возможно, невыразимым. Время остановилось. Орбита — так казалось Аркуларису — снова стала чистой, стала абсолютной… И опять он пустился в раздумья, кого же мисс Дин, Кларисса Дин, могла ему напоминать. Давнее и далекое. Как те снимки островов и гор. Веснушчатая девчонка в больнице была как бы каменной ступенькой, знаком или, если вспомнить алгебру, знаком равенства. Но чему же они обе были «равны»? Сперва на ум пришли камешки и розовый сад тети Джулии — на закате. Это было нелепо: не могли же эти девушки просто напоминать ему о детстве! А почему не могли?
Судовой оркестр на овальном балконе среди увядших пальм играл финал Cavalleria Rusticana , играл плохо.
— Боже милостивый, — сказала Аркуларис, — избавлюсь ли я когда‑нибудь от этой надоедливой сентиментальной мелодии? Последние звуки, которые я слышал в Америке, и как бы я хотел слышать их тогда в последний раз.
— Разве вам не нравится?
— Как музыка? Нет! Она слишком волнует, вернее, расстраивает.
— Что вы определенно имеете в виду?
— Определенно? Да ничего определенного. Когда я слышал ее в больнице — когда же это было? — мне захотелось плакать. Три старых итальянца дудели ее под дождем. Я, наверно, как и многие другие, боюсь собственных чувств.
— Они так опасны?
— Ох, молодая — шутите надо мной?
Стюарды скатали ковры, и пассажиры начали танцевать. Мисс Дин приняла приглашение молодого офицера, и Аркуларис с завистью следил за ними. Странный получился обмен последними репликами, очень странный, да и всё тут странно. Разве возможно, чтобы они влюбились друг в друга? Неужели всё вело к этому — все недомолвки и воспоминания? Он читал о таком. Но чтобы в его возрасте? И с девушкой двадцати двух лет? Смех один.
Довольно взглянув на своего старого друга Поляриса из открытой двери подветренной стороны, он лег в постель.
Ритм судовых двигателей был просто неотвязен. От него не было никакого отдыха, он преследовал, как небесный пёс, он уносился в космос через Млечный Путь, возвращался обратно через Бетельгейзе и Полярную звезду и весь блистал морозом. Аркуларис ощущал себя рождественской елкой с сосульками на пальцах рук и ног. Он звенел и вспыхивал в вакууме, кричал, чтобы вызвать эхо пустоты, пронесся вокруг буя на границе Непознанного и, сверкая, выполнил разворот к дому. Как он оказался босым? Снежинки и блёстки проносились мимо. В следующий раз, черт возьми, он залетит еще дальше. Вот это будет весело! Вперед к нехоженым просторам! — как выразился кто‑то. Наверно, какой‑то отважный доморощенный землепроходец, профессоришка средних лет с зонтиком: такие вот пылают доблестью! Только дайте нам время, подумал Аркуларис, дайте нам время, и мы возвратимся с ночным инеем Аб–солёта. A, может, Аб–салюта? Только бы не эта неотвязная пульсация, только бы не повторение звука, мучительного как боль, круги и повторение света — ощущение, будто всё свертывается внутрь к центру страдания…
Вдруг стало темно, и он заблудился. Он шел на ощупь, касаясь ногтями скользкого дерева, пытаясь найти выключатель. Пульсация, конечно, была пульсацией судна. Но он уже был дома, почти дома. Обогнуть еще один угол, открыть дверь, и он будет там. Целый и невредимый, в надежном отчем доме.
Тут он проснулся: в коридоре к обеденному салону. И его охватил такой жуткий ужас, какого он никогда не испытывал прежде. Казалось, сердце вот–вот остановится. Он стоял спиной к обеденному салону: наверно, только что вышел из него. И был в пижаме.
Коридор был сумрачен: на ночь оставляли всего две дежурные лампочки, и, слава Богу! — пуст. Ни души, ни звука. До каюты, наверно, ярдов пятьдесят. Если повезет, можно дойти незамеченным. Дрожащей рукой он ухватился за поручень вдоль стены, коричневую замасленную планку, и стал медленно продвигаться вперед. Он чувствовал слабость и головокружение, мысли отказывались сосредоточиться. Смутно вспомнилась мисс Дин, Кларисса, и веснушчатая девочка, будто они были одним и тем же человеком. Только теперь он не лежал в больнице, а путешествовал на судне. Ну, конечно! Какой вздор. Большой Круг. Вот мы и пришли, старина… за угол — так держать!.. крепко держать зонтик…
Читать дальше