Конрад Эйкен: Мистер Аркуларис

Чувство времени уже безнадежно смешалось. Один час походил на другой, и море всегда оставалось одним и тем же, утро было неотличимым от полудня, а был ли тот день вторником или средой? Мистер Аркуларис сидел в курительной, в своем любимом уголке, наблюдая, как пастор учит мисс Дин играть в шахматы. Он видел, как пассажиры ходят взад и вперед снаружи, совершая свои безостановочные прогулки вокруг палубы. Вот прошел красный жакет, за ним черная шляпа с белым пером, потом пурпурный шарф, коричневое твидовое пальто, болгарские усы, монокль, шотландская шапочка с развевающимися лентами, и вот через мгновенье опять мелькает в окне красный жакет в своем оригинальном ритме, а за ним — опять черная шляпа и пурпурный шарф. Как занятно наблюдать за неизменностью этих маленьких орбит — возможно, они столь же предначертаны и исполнены смысла, как орбиты планет, и столь же важны для Бога и Абсолюта. В их постоянстве была особая тирания, и от слишком упорного размышления об этом возникала неловкость. Он закрыл на минуту глаза, чтобы не видеть в сороковой раз болгарских усов и преследующего их монокля. Пастор объяснял, как ходит конь: две клетки вперед и одна — в сторону. Восемь возможных ходов, всегда на поле противоположного цвета тому, на котором стоит фигура. Два вперед — один в сторону: мисс Дин несколько раз повторила эти слова в задумчивом усердии. И здесь была та же ужасающая неизменная кривая бесконечности, последняя кривая логики, которая должна, в конце концов, стать последним знаком на краю отсутствия всего. После этого, потом. Великий белый всесжигающий свет. Яркая вспышка смерти… Почему лишь в море эти абстракции столь неотвязны, столь назойливы? Само понятие орбиты приобрело каким‑то образом необычную оголенность, и чтобы избавиться от неловкого чувства и забыть немного о боли, назойливо возникавшей в боку всякий раз, когда он садился, он медленно и осторожно пошел в читальню, стал рыться там в куче старых журналов и туристических каталогов. Яркие цвета развлекли его: фотографии дальних островов и гор, дикари в сампанах или в саронгах, или в том и другом: всё это было так далеко и восхитительно, как во сне или в горячке. Он обнаружил, что нет сил читать, и он не в состоянии сосредоточиться. Сны? Да, журналы напомнили о них, об этом довольно тревожном занятии: блуждать во сне!

Позднее тем вечером — в котором часу, он не смог бы сказать — он рассказывал мисс Дин обо всем этом. Они сидели в палубных стульях с защищенной от ветра стороны. Море было черным и дул холодный ветер. «Лучше б мы выбрали место в холле», — думал он.

Мисс Дин была очаровательна — нет, прекрасна! Она смотрела на него как‑то странно и мило, и во взгляде сквозили и вопрос, и сочувствие, и теплота. Казалось, между вопросом и ответом они сидели так очень долго, обмениваясь непроизнесенными тайнами, просто глядя друг на друга спокойно и ласково. Прошел час или прошло два? И нужно ли вообще было разговаривать?

— Нет, — ответила она, — со мной никогда такого не было.

Она вдохнула в тихо сказанные слова ноту вопроса и медленно улыбнулась ему.

— Самое забавное, что и со мной никогда до прошлой ночи. Никогда в жизни. Мне вообще редко снятся сны. Поэтому такое меня действительно напугало.

— Расскажите мне, мистер Аркуларис.

— Сперва мне приснилось, что я иду один по широкой снежной равнине. Темнеет, и очень холодно, ноги закоченели и онемели, я заблудился. Потом я подошел к указателю, и сперва мне показалось, что на нем ничего нет — только лед. Но пока совсем не стемнело, я разобрал на нем одно слово: « Polaris ».

— Полярная звезда?

— Она самая. Я и понятия не имел, что она так называется: сегодня утром заглянул в словарь. Наверно, раньше где‑то встречалась и застряла в памяти. К тому же, в рифму с моей фамилией.

— А правда, рифмуется!

— И вот от этого слова накатило во сне страшное отчаяние, и сон переменился. Теперь я видел, что я стою снаружи своей каюты в маленьком темном коридорчике, в тупичке, и пытаюсь нащупать дверную ручку, чтобы войти. Я почему‑то в одной пижаме, и опять очень холодно. В этот момент я проснулся… И вот что совершенно необычно: именно там я и стоял!

— Господи! Как странно…

— Да. А теперь вопрос: Где же я был? Я перепугался, придя в себя — ничего удивительного. Потому что у меня ведь действительно было совершенно определенное ощущение, что я действительно где‑то находился. Где‑то, где очень холодно. Не могу точно выразить. А если меня видели?