Конрад Эйкен - Тайный, тихий снег

— Нет, кажется, ничего…

— А ты уверен, малыш?

Голос отца, мягкий и холодный — знакомый, осторожно увещевающий голос.

— Можешь не отвечать сразу, Поль, — помни, мы хотим помочь тебе — подумай хорошенько, чтобы быть совсем уверенным.

Он снова почувствовал, что улыбнулся при упоминании о полной уверенности. Какая насмешка! Будто он не был уверен настолько, чтобы не поддаваться каким‑то разуверениям, а всё обследование не было сплошным фарсом, гротескной пародией. Что они понимают в этом? Эти умники, эти серые умы, так привыкшие к обычному и повседневному? Как им рассказать? Даже сейчас, сию минуту, когда у него столько потрясающих доказательств, таких близких, так страшно присутствующих здесь, прямо в этой комнате, разве они поверят? Нет — ведь стоит ему проронить об этом хоть слово, хоть чуточку намекнуть — и они не поверят, рассмеются, скажут: «Что за вздор» — подумают о нём то, что на самом деле неправда.

— Нет, меня ничего не беспокоит, почему вы решили?..

Он снова посмотрел прямо в докторские с приспущенными веками глаза, сначала в один глаз, затем в другой, с одной точечки света на другую, и тихонько засмеялся.

Доктора, казалось, это огорчило. Он откинулся на стуле и положил на каждое колено по жирной белой руке. Улыбка медленно сошла с его лица.

— Послушай, Поль, — произнес он сурово и замолк. — Мне кажется, ты относишься к этому несерьезно. Мне кажется, ты не совсем понимаешь, не совсем понимаешь… — Он глубоко вздохнул и отвернулся к другим, беспомощно подыскивая слова. Но мать и отец молчали: помощь не пришла.

— Ты, конечно, знаешь, сознаешь, что ты с некоторого времени изменился? Ты знаешь это?..

Было интересно наблюдать эту новую попытку доктора улыбнуться, странный рассеянный взгляд, доверительное замешательство.

— Сэр, я чувствую себя хорошо, — сказал он и снова тихонько засмеялся.

— И мы хотим помочь тебе. — Голос доктора прозвучал резко.

— Да, сэр, я понимаю. Но зачем? Я вполне здоров. Просто я думаю, вот и всё.

Мать рванулась вперед, положила руку на спинку кресла доктора.

— Думаешь? — переспросила она. — О чём, мой маленький?

Это был прямой вызов — он требовал прямого отпора. Но перед выпадом он вновь взглянул на угол у двери, ища поддержки. Он вновь улыбнулся тому, что видел и слышал. Крохотная спираль всё ещё была там, всё ещё мягко кружилась, как призрак белого котенка, ловящего призрак белого хвоста, издающего при этом тишайший шепот. Всё было в порядке. Если он только сумеет сохранить твердость, всё будет в порядке.

— Да ни о чём, о ничём — вы ведь должны понимать, как это бывает!

— Ты хочешь сказать, что грезишь наяву?

— Нет, я думаю!

— Думаешь, но о чём же?

— О чём угодно.

Он засмеялся в третий раз — но теперь случайно взглянул вверх на лицо матери и ужаснулся тому, как отразился на нём его смех. Рот её был в ужасе открыт….Как нехорошо! Увы! Он знал, что это причинит ей боль, но не думал, что выйдет так жестоко. Может быть — может быть, чуть намекнуть?..

— О снеге, — сказал он.

— О чём?! — Голос его отца. Коричневые шлёпанцы сделали шаг к коврику.

— Милый мой, о чём ты говоришь! — Голос его матери.

Доктор только взглянул.

— Ну, снег. Просто снег. О чём здесь говорить, разве вы не знаете, что такое снег?

Он сказал это почти со злостью, чувствуя, что они хотят загнать его в угол. Он отвернулся в сторону, чтобы не смотреть прямо в лицо доктору и лучше видеть черную полоску между подоконником и опущенной шторой — холодную полоску манящей, чарующей ночи. Он сразу почувствовал себя лучше, уверенней.

— Пожалуйста, мама, можно я пойду сейчас спать? У меня болит голова.

— Но ведь ты говорил…

— Только что разболелась. Ото всех этих вопросов!.. Можно, мама?

— Сейчас, пусть только доктор закончит.

— Не кажется ли тебе, что с этим нужно покончить раз и навсегда, прямо сейчас? — Голос его отца. Коричневые шлёпанцы приблизились ещё на шаг, голос был хорошо знакомым ему «голосом наказания», звучным и жестоким.

— Но какой смысл, Норман?..

И вдруг все замолчали. Глядя в сторону, он всё же вдруг ощутил, что три пары глаз глядят на него с необычайным напряжением, прикованы к нему, будто он совершил нечто чудовищное и сам был чудовищем. Он слышал мягкое ритмичное попыхивание огня, тиканье часов и далеко–далеко из кухни два еле слышных, два коротких смешка; шепот воды в трубах; и потом тишина стала глубже, раскинулась вдоль и поперек мира, потеряла форму и время, и сошлась неизбежно и точно, тихо и сонно собрав колоссальную мощь к центру, к началу нового звука. Он знал, он прекрасно знал, что' за звук должен явиться, он начинается шипением, а кончается грохотом — больше не было времени — он должен бежать. Только не здесь… Не говоря ни слова, он повернулся и бросился вверх по лестнице.