Конрад Эйкен - Тайный, тихий снег

Потом были ворота — два столба, увенчанные каменными яйцами, искусно, будто самим Колумбом, поставленные на конец и схваченные раствором в самый момент равновесия: они всегда изумляли его. А ниже на кирпичной стене печатное «Н»; оно, должно быть, что‑то значило. Н? Н.

Зеленый пожарный кран с зеленой цепочкой на колпачке. Вяз с большой серой раной на коре в форме почки, до которой он всегда дотрагивался, чтобы ощутить холодное, но живое дерево. Рану, он знал, причинила обглодавшая дерево привязанная лошадь.

Теперь он лишь мимоходом коснулся раны, едва взглянул. Были вещи поважнее.

Чудеса. Вне дорожки, простого кирпича, простого камня, простого цемента. Вне башмаков, послушно топтавших эту дорожку, несших — о, как высоко над собой — груз невыразимой тайны. Он глянул на башмаки. Небрежно почищены: он забывал об этом по очень важной причине — они были одной из многочисленных деталей всё более трудного ежедневного возвращения в повседневность — утренней борьбы.

Встать, открыть, наконец, глаза, подойти к окну, не найти снега, умыться; одеться, спуститься по винтовой лестнице к завтраку…

И всё же, каких бы страданий это ни стоило другим, нужно удаляться, поскольку случившееся невозможно высказать. Ему, конечно, хотелось быть ласковым с отцом и матерью, тем более, что они в последнее время так встревожены, но в этом он не может уступить. Если они решат — они, кажется, уже решили — сводить его к доктору Хауэлсу, чтобы его осмотрели, выслушали сердце через какой‑то фонендоскоп, легкие, желудок — ладно, пусть. Он пройдет через это. Он ответит на их вопросы, это тоже, только может быть, не так, как они ожидают? Нет. Нельзя.

Тайный мир нужно сохранить, чего бы это ни стоило.

Скворечник на яблоне опустел, сезон крапивника кончился. Круглая черная дверца потеряла для этих птиц привлекательность. Сейчас они в других домах, других гнездах, на дальних деревьях. Но здесь крылось и нечто иное, неясное, едва проникавшее в сознание — будто он нечаянно на мгновенье прикоснулся к его краю, нечто дразнящее уголок глаза, край ума. Смешно — он так этого ждал, так ждал, и вдруг отвлекся на это баловство со скворечником, как бы намеренно отодвигая сладкое погружение в радость. Он сознавал эту задержку, этот усмехающийся, отрешенный, почти бессмысленный взгляд на скворечник; он знал, что последует за этим: его собственная мощеная крутая улочка, его дом, речушка внизу у пригорка, лавка бакалейщика с картонным человечком в витрине — и теперь, подумав об этом, он повернул голову, всё улыбаясь, кинул взгляд направо и налево сквозь солнечную пургу.

Да, снежная завеса, как он предчувствовал, была всё тут же, призрак метущего под сияющим солнцем снега, мягко и неизменно летящего, вихрящегося, замирающего, беззвучно сливающегося с тем, что уже укутал, как призрачный мираж, голубой яркий булыжник. Он упивался этим, застыв. Его красота, невыразимая ни словом, ни опытом, парализовала. Разве сравнится с ним сказка — ни одна сказка не рождала этого необычайного сочетания вечной прелести с чем‑то безымянным, тихо и сладостно пугающим. Что же оно? Подумав об этом, он поднял глаза к окну своей спальни. Окно было открыто, и ему казалось, что он смотрит в комнату и видит себя самого, проснувшегося в постели. Он был там — в этот самый миг он был там, пожалуй, куда реальнее, чем здесь, стоя на краю крутой, мощеной булыжником улицы, подняв руку, чтобы заслонить глаза от снежного солнца. Но разве он выходил хоть раз из комнаты за всё это время? c того первого утра? И всё это происходит там же, и это то же самое утро, и он ещё не проснулся? И почтальон всё ещё не появился из‑за угла?..

Эта мысль развлекла его и, механически, всё ещё думая о том же, он поднял глаза к вершине холма. Там, конечно, ничего не было, ничего и никого. Просто улица, пустая и тихая. И, скорее всего, от этой пустоты ему захотелось пересчитать дома — что, как ни странно, ему не приходило в голову раньше. Он знал, конечно, что домов там немного, то есть немного на его стороне улицы, той, что имела значение при приближении почтальона — и всё же для него было потрясением узнать, что домов всего шесть, шесть выше его дома — его дом был седьмым.

Шесть!

Ошеломленный, посмотрел он на свой дом, на дверь с номером тринадцать, и тогда только понял, что всё это точно и логически он должен был знать давным–давно. И всё же открытие резко и пугающе заставило его спешить. Потому что — он повел бровями — он не ошибся; ведь именно у седьмого дома, у его собственного дома, расслышал он почтальона в сегодняшнее утро. Но тогда — тогда — это значит, что завтра он не услышит ничего? Что‑то стукнуло, должно быть, хлопнула дверь его дома. Значит ли это — он крайне удивился такой мысли — что он никогда больше не услышит почтальона, что завтра почтальон пройдет мимо их дома по снегу такому глубокому, что шаги его вовсе не будут слышны? что он будет идти по занесённой снегом улице так тихо, тайно, что он, Поль Хасельман, не проснётся от них, или, проснувшись, не услышит ничего?