Конрад Эйкен: Тайный, тихий снег

Но разве это может случиться? Разве это кольцо у двери совсем укутается снегом, намертво замерзнет? Но тогда…

Ему вдруг стало обидно и грустно, будто его лишили чего‑то желанного и дорогого. И вот после всего, после всех этих прекрасных дней движения, сладостно–медленного приближения почтальона по тайному, тихому снегу, стука, подползавшего всё ближе, шагов, подходивших всё ближе, всего слышимого мира, становившегося всё хуже, хуже и теснее с каждым днём ласкового и густого снегопада — почему после всего этого у него должны отобрать то, чего ему больше всего хотелось: возможность сосчитать два–три завершающих шага, когда они в последний раз прозвучат у двери? Почему это всё должно окончиться так внезапно? а, может быть, уже кончилось? без медленного и щекочущего нарастания угрозы, которым он смог бы упиться?

Он снова взглянул вверх, к своему окну, вспыхнувшему на солнце: почти почувствовав в тот миг, как хорошо было бы всё ещё лежать в постели, в той комнате; потому что тогда всё ещё длилось бы то первое утро, и за ним наступили бы ещё шесть утр — или семь, или восемь или девять — откуда знать? — или больше.

III.

После ужина начался допрос. Он стоял перед врачом, под лампой, молча покоряясь выщупыванию и выстукиванию.

— А теперь, пожалуйста, скажи «А».

— А!

— А теперь ещё раз, если тебе не трудно.

— А.

— Скажи медленно и тяни подольше…

— А–а-а–а-а–а-а…

— Отлично.

Боже, до чего глупо! При чём тут горло! или сердце, или лёгкие!

Он закрыл рот, неприятно ощущая его уголки после этого дурацкого разевания, и, не взглянув доктору в глаза, перевёл взгляд на камин, мимо ног матери (в серых шлёпанцах у зеленого кресла), и ног отца (в коричневых шлёпанцах), стоявших ровно, по линеечке на каминном коврике.

— Н–да, здесь всё в порядке…

Он ощущал устремленный на него взгляд врача и, как бы из вежливости, вернул ему этот взгляд, но с чувством оправданной неискренности.

— А теперь, молодой человек, ответь мне, пожалуйста, — ты себя хорошо чувствуешь?

— Да, сэр, хорошо.

— У тебя не бывает головных болей или головокружений?

— Нет, не бывает.

— Посмотрим. Если вас не затруднит, дайте мне книгу — спасибо, это как раз то, что надо — а теперь, Поль, почитай, и держи её нормально, как ты всегда держишь…

Он взял книгу и стал читать:

«А ещё должен воздать я хвалу за град сей, матерь нашу, дар Бога великого, славу страны горней; и за силу коней, силу коней молодых и мощь пучины морской… Ведь ты, владыка наш, Посейдон, сын Крона, к величию призвал эту землю, когда дал нам узду, дабы укротить норов диких коней. И легкие весла в руки гребцов, стремящихся по волнам за стоногой Нереидой. Благословеннейшая из стран, да восславишь ты отныне дар сей в деяниях твоих».

Он остановился, испытующе, и опустил тяжелый том.

— Нет, как я и предполагал, нет ни малейшего признака утомления глаз.

В комнате сгустилось молчание, и он ощутил впившиеся в него взгляды трех человек перед ним…

— Можно, конечно, проверить его зрение, но я думаю, что причина в другом.

— Что же это? — Голос его отца.

— Только эта странная рассеянность… — Голос его матери.

В присутствии врача оба они казались удрученно виноватыми.

— Я думаю — дело в другом. Вот что, Поль, — я бы очень хотел задать тебе несколько вопросов. Ты мне ответишь: ведь я ваш старый, старый друг, правда? Вот и порядок…

Жирный кулак доктора дважды стукнул его по спине — врач ухмыльнулся с неестественным дружелюбием, почесывая ногтем верхнюю пуговицу своей куртки. За плечами доктора был огонь; пальцы пламени касались черной от сажи задней стенки камина; их случайное фурканье — единственный звук в тишине.

— Скажи мне, тебя что‑нибудь беспокоит?

Доктор опять улыбался, его веки низко опустились на маленькие черные зрачки, в каждом из которых искрилась белая бусинка света. Зачем ему отвечать? Почему он вообще должен отвечать? «Чего бы это ни стоило другим…» Как же это надоело: сопротивляться, быть внимательным, как будто он всё время стоял на ярко освещённой сцене, в круге от юпитера, ощущая себя дрессированным моржом, или ученой собачкой, или рыбой, которую вытащили из аквариума и держат за хвост. И если он только рычит и лает, то большего они и не заслужили. А пока терять эти последние часы, в которых каждая последующая минута прекраснее и ужаснее прошедшей?..

И он снова, будто из дальнего далека смотрел на бусинки огня в глазах доктора, на его застывшую лживую улыбку, и потом снова на мамины шлёпанцы, на мягкий трепещущий огонь. Даже здесь, в их враждебном присутствии, под искусственным светом, он различал снег, он слышал его — там, в углах комнаты, где тень была глубже, под диваном, за полуоткрытой дверью в столовую. Здесь он был нежнее, мягче, шорох его тише шепота, будто из уважения к гостиной он принял «хорошие манеры»; он скрывался от глаз, стушевывался, но казалось, говорил внятно: «Подожди немного! Подожди, пока мы останемся вместе одни! Тогда я расскажу тебе о чём‑то новом! чём‑то белом! чём‑то холодном! дремотном! о конце и покое, и о сияющем длинном изгибе пространства! Прикажи им уйти. Выгони их. Не отвечай. Уйди от них, наверх, в твою комнату, выключи свет и ляг в постель — я приду к тебе, я буду ждать тебя, я расскажу тебе истории чудеснее, чем сказка о крошке Кае на коньках или о Синем Призраке — я окружу твою постель, закрою окна, намету у двери глубокий сугроб — и никто никогда не войдет. Скажи им!..» Казалось, тихий шуршащий голос исходил из медленной белой спирали падающих хлопьев в углу у окна — он не сомневался. Он ощутил, как улыбается, и ответил врачу, не глядя на него, глядя дальше…