Конрад Эйкен: Тайный, тихий снег

IV.

Он успел в последнее мгновенье. Тьма набегала пологими белыми волнами. Длинный шипящий свист наполнил ночь — страшный бесшовный шорох яростной силы рывками двигался поперёк — холодный низкий удар сотряс окна. Он захлопнул дверь и в темноте сорвал с себя одежду. Голый черный пол подбрасывало, как крошечный плот на волнах снега, едва не опрокидывало и захлестывало крутым валом перьев. Снег смеялся, он говорил отовсюду и сразу, он жался к нему ближе, когда он бежал к постели и впрыгивал в неё.

— Слушай нас, — говорил он, — слушай! Мы пришли рассказать тебе обещанную сказку. Ты помнишь? Ляг. Закрой глаза, сейчас — тебе больше нечего видеть — кто может видеть в этой белой тьме? кто хочет? Мы заменим всё… Слушай…

Снег закружился у двери в прекрасном быстром танце, он приблизился, отступил, расстелился на полу, брызнул фонтаном в потолок, качнулся, вновь собрался из вихря смеющихся снежинок, вбежавших в гудящие окна, снова приблизился и поднял белые руки. Мир, говорил он, отрешенность, прохлада…

Тогда, как жестокая зияющая рана, из двери упал свет — снег, шипя, отступил — в комнату ворвалось чужое, враждебное. Оно бросилось на него, вцепилось в него, трясло — он был не только испуган: отвращение, которого он не знал никогда в жизни, охватило его. Что было это безжалостное вторжение? этот акт гнева и ненависти? Будто ему оставалось протянуть руку к другому за пониманием — усилие, на которое он был едва способен. Но он ещё помнил из другого мира слова заклятия. Они прорвались из другой жизни:

— Мама! Мама! Уходи! Я ненавижу тебя!

Всё разрешилось этим усилием, всё образовалось: бесшовный шорох вновь приблизился, длинные белые линии встали, колыхаясь, и опали, как громадные шепчущие морские валы, и шепот становился громче, и смех — раскатистей.

— Слушай! — говорило оно. — Мы расскажем тебе последнюю самую прекрасную сказку, которая становится всё короче, которая складывается, а не распускается, как цветок — это цветок, который становится семенем — холодным, маленьким семенем — ты слышишь? Мы склоняемся к тебе…

Шорох стал грохотом — весь мир громадной колышущейся сетью снега — но и теперь, говорил он, мир, говорил он, отрешенность, говорил он, прохлада, покой.