Стефан Жеромский: Непреклонная

В просторной классной комнате лежал на лавке раздетый донага труп молодой учительницы: две старухи обмывали его. Мелкие снежинки, влетая в окно, оседали на плечах, на мокрых волосах, на полуоткрытых глазах умершей.

Доктор вошел в комнатку покойницы, сгорбившись, будто взвалил на спину целую гору. Он присел, не снимая шубы, на стул и повторял только два слова, в которых излил все свое горе:

— Возможно ли? Возможно ли?

Ему было холодно, он все как будто зябнул, цепенел, точно кровь застыла у него в жилах. Он не чувствовал, не знал, что с ним; ему только казалось, что по голове у него с пронзительным скрипом катятся немазаные колеса.

Постель Стаей была раскидана: одеяло валялось на полу, простыня свешивалась книзу, пропотевшая подушка лежала посреди кровати. Проволочные крючки окон монотонно постукивали о рамы; листики какого‑то растения, мокнувшего в цветочном горшке, поникли и свернулись от холода.

В приоткрытую дверь доктор видел мужиков, опускавшихся на колени вокруг обряженной уже покойницы, детей, читавших молитву, столяра, снимавшего мерку для гроба.

Он вышел и охрипшим голосом распорядился, чтобы гроб сбить из четырех нестроганых досок, а под голову положить стружек.

— Больше ничего… Слышишь? — сказал он столяру с затаенным бешенством. — Четыре доски и все…

Он вспомнил, что надо кого‑то известить… да, родню. Где же эта родня?..

С тупой, идиотской старательностью он начал перебирать и складывать в кучу книги, школьные ведомости, тетради, рукописи. Среди бумаг он наткнулся на начало письма:

«Дорогая Еленка! Уже несколько дней я чувствую себя так плохо, что весьма возможно придется предстать пред лицом Миноса и Радаманта, Эака и Триптолема, а также многих других полубогов, кои и т. д. В случае «переселения в мир иной», будь добра, потребуй, чтобы войт [8] Войт — глава тминного управления, старшина. переслал тебе все мое книжное наследство. Я доработала, наконец, «физику для народа», над которой мы с тобой немало ломали свои девичьи головы — но, увы, только вчерне! Если у тебя есть время (опять‑таки в случае моего переселения в мир иной), подготовь книгу к печати и заставь Антося переписать; он это сделает для меня. Ах, какая тоска!.. Да… нашему книготорговцу я должна одиннадцать рублей шестьдесят пять копеек… отдай ему за этот долг моего Спенсера [9] Спенсер, Герберт (1820–1903) — английский буржуазный философ и социолог, один из теоретиков позитивизма. Труды Спенсера в 60–80–е гг. пользовались большой популярностью у польской интеллигенции. , поскольку в кармане у меня пусто. Себе на память возьми…»

Последние слова были написаны уже неразборчиво. Адреса не было — отослать письмо доктор не мог. В ящике стола он нашел рукопись «Физики», о которой говорилось в письме, пачки заметок и записей, в шкафу — немного белья, знакомый салоп на кошачьем меху, старое черное платьице…

Суетясь в комнате покойной, Обарецкий заметил в классной комнате парнишку, который ездил за лекарством; он стоял в углу около печи, переминаясь с ноги на ногу. Звериная злоба проснулась в душе доктора.

— Почему ты не вернулся вовремя? — крикнул он, подскочив к парню.

— Я заблудился в поле, лошадь выбилась из сил… к утру пешком пришел… панночка уже тогда…

— Лжешь!

Парень не отвечал. Доктор заглянул ему в глаза, и странное чувство овладело им: из глубины этих усталых и страшных глаз, словно из подземелья, смотрело непостижимое, как тайна, мужицкое тупое и дикое отчаяние.

— Я, пан, книжки принес, что мне учительница давала, — сказал парнишка, вытаскивая из‑за пазухи несколько посеревших истрепанных томиков.

— Оставь меня в покое… ступай прочь! — закричал доктор, отвернувшись от него, и убежал в комнатушку.

Он остановился посреди разбросанного на полу хлама, бумаг и книг и со смехом спросил сам себя:

— Чего мне тут нужно? Я тут ни к чему, я не имею права!

Он понял, постиг теперь все, и его охватило чувство глубокого преклонения, великой покорности. Останься он здесь хотя бы часом дольше, кто знает, может, он достиг бы тех горных вершин, на которых обитает безумие. Таясь перед самим собой, он знал, что в нем просыпается чувство страха за себя. Неизмеримо ничтожен был он пред лицом того, что терзало сейчас его душу, что с корнем вырывало из самой ее глубины первооснову человеческих чувств — эгоизм и, попирая эгоизм, властно указывало ему тот же путь вперед, к вере, по которому до последнего вздоха шла эта глупая девушка. Надо как можно скорге бежать… Решившись на немедленный отъезд, Обарецкий стал выражать свое отчаяние красивыми фразами, что принесло ему значительное облегчение.