Стефан Жеромский - Непреклонная

Доктор почувствовал, что они едут уже не по дороге; сани двигались медленно, ударяя концами полозьев о гребни пашен.

— Хозяин! — закричал он с тревогой. — Где мы сейчас?

— Едем полем к лесу, — отвечал возница, — в лесу будет потише… так лесом и доедем до самой деревни…

Действительно, ветер вскоре утих, слышен был только гул в небе и треск ломающихся ветвей. На черном фоне ночи маячили осыпанные снегом деревья. Ехать быстрее было невозможно, — лесная дорога, вся в снежных сугробах, вилась между пнями и ветвями деревьев. Только спустя какой‑нибудь час — доктор за это время здорово перетрясся и переволновался — издали послышались глухие отголоски собачьего лая.

— Наша деревня, вельможный пан…

Вдалеке, колеблясь, замигали огоньки, похожие на светящиеся точки; запахло дымом.

— Ну же, малюточки! — весело крикнул возница на лошадей, хлопая руками по бокам, чтобы согреться.

Через минуту возок летел мимо хат, засыпанных снегом до самых кровель. В замерзших окнах, от которых на дорогу падали круги света, рисовались тени голов.

— Люди ужинают… — заметил так себе, между прочим, мужик, напомнив доктору об ужине, которого ему в этот вечер, вероятно, есть не придется.

Лошади остановились у какого‑то дома, мужик ввел доктора Павла в сени и пропал. Нащупав щеколду, доктор вошел в маленькую убогую хатенку, еле освещенную керосиновой коптилкой. Дряхлая старушонка, согнутая, как ручка зонтика, увидев его, вскочила с постели, поправила платок на голове и, часто моргая, уставилась на него красными глазами с выражением плохо скрываемого испуга.

— Где больная? — спросил Обарецкий. — Самовар у вас есть?

Старуха от испуга слова не могла вымолвить.

— Самовар у вас есть, чаю можете мне приготовить?

— Самовар‑то есть, да вот сахару…

— Вот тебе и на! Сахару нет?

— Нету… разве вот у Вальчихи спросить, потому что наша панночка…

— Где она, ваша панночка?

— Тут в горнице, бедняжка, лежит.

— Давно она больна?

— Недели две уже как слегла, а теперь ни рукой, ни ногой двинуть не может. Скрутило вконец.

Старушка открыла дверь в соседнюю горницу.

— Погоди! Сперва надо согреться, — крикнул сердито доктор, снимая шубу.

Согреться в этой норе было нетрудно: от печки так полыхало жаром, что доктор поспешил войти в горницу «панночки». Эта маленькая, чрезвычайно убогая комнатушка была освещена лампой с прикрученным фитилем, стоявшей на столе у изголовья больной. Лица учительницы нельзя было рассмотреть, так как на него падала тень от какой‑то большой книги. Доктор осторожно подошел, выкрутил фитиль, отодвинул книгу и стал разглядывать пациентку. Это была молодая девушка, погруженная в горячечный сон. Краснота разлилась у нее по лицу, шее, рукам, на фоне ее проступала какая‑то сыпь. Спутанные пряди светло — пепельных, необычайно пышных волос рассыпались по подушке и вились вокруг лица. Руки больной с бессознательным нетерпением комкали одеяло.

Доктор Павел наклонился к самому лицу больной и вдруг заговорил глухим, прерывистым голосом, обличавшим глубокое волнение:

— Панна Станислава, панна Станислава, панна Станислава…

Больная вяло, с усилием шевельнула веками и Тотчас же их снова сомкнула. Она потягивалась, голова ее перекатывалась по подушке, из груди вырывался тихий, сдавленный, мучительный стон. Она то и дело с трудом разжимала губы и, как рыба, глотала воздух.

Доктор окинул взглядом голые, побеленные известью стены комнатушки, заметил плохо заклеенное окно, промокшие и успевшие уже ссохнуться башмаки больной, кипы книжек, сложенных повсюду: на полу, на столике, на шкафчике…

— Ах ты безумная, ах ты дурочка! — шептал он, ломая руки.

С лихорадочным нетерпением, тревогой и жалостью начал он выслушивать ее, дрожащими руками поставил термометр.

— Тиф… — прошептал он, бледнея.

Слезы клубком подступили у него к горлу и не могли излиться. В ярости он сжимал себе горло. Он знал, что ей уже не поможешь, ничем не поможешь, и вдруг рассмеялся, вспомнив, что за какой‑нибудь хиной или антипирином нужно посылать туда, в Обжидлувек… за двадцать верст. А панна Станислава открывала по временам стекленеющие бессмысленные глаза, похожие на застывшую под веками жидкость, и глядела невидящим взглядом из‑под длинных загнутых ресниц. Он звал ее нежнейшими именами, приподымал ее голову, слабо державшуюся на шее, — все было напрасно.

Он беспомощно опустился на табуретку и уставился на огонек лампы. Вот оно, горе, как смертельный враг, нанесло ему удар и увлекает его, бессильного, в глубокую пропасть, в мрачную бездну.