Стефан Жеромский: Непреклонная

Доктор Обарецкий прекрасно понимал, зачем фармацевт затевает споры, доводя до бешенства ксендза своим вольнодумством; он чувствовал, что это лишь прелюдия к сближению с ним, доктором, попытка завязать дружбу на почве единства взглядов… Он предчувствовал даже, что фармацевт как‑нибудь посетит его: начнет он издалека, будет жаловаться на нехватку капитала, на общий застой в делах, а потом, снизив полет мысли до уровня обжидлувских дел, станет доказывать, сколько они вдвоем, рука об руку, могли бы принести пользы обществу: один — строча рецепты, длиною хоть в аршин, другой — используя ситуацию… И кто знает, быть может, положа деньги на стол, предложит ему откровенно, не стесняясь, войти с ним в сделку, с тем чтобы вместе торжественно шествовать прямо к выгребной яме. Доктор чувствовал также, что у него не хватит решимости в ответ на предложение аптекаря свернуть ему шею, потому что неизвестно, во имя чего ее надо свертывать… Он допускал даже, — кто может знать, — что сделка состоится… Сердце его сжалось от горечи. Что с ним случилось, как дошел он до этого, почему не выбирается из этого болота, отчего стал ленивцем, мечтателем, склонным к рефлексии, калечащим собственные мысли, зачем превратился в отвратительную карикатуру на самого себя?

И, глядя в окно, он начал необычайно пристально, безжалостно, во всех деталях созерцать свое собственное бессилие. Снег падал крупными хлопьями, окутывая мглою и тьмой унылый зимний пейзаж.

Внезапно фантастический и бесплодный бег мыслей был прерван громким голосом экономки, пытавшейся убедить кого‑то, что доктора нет дома. Доктор, однако, сам вышел в кухню, лишь бы оборвать нить мучительных мыслей.

Здоровенный детина в желтом дубленом тулупе так низко ему поклонился, что своей лохматой шапкой смахнул пыль у его ног, затем, отбросив со лба волосы, выпрямился и раскрыл было рот…

— Чего тебе? — спросил доктор.

— Солтыс [6] Солтыс — деревенский староста. прислал меня к вам, вельможный пан доктор…

— Зачем?

— За вельможным паном доктором.

— Кто болен?

— Учительница у нас в деревне заболела, совсем ее скрутило. Пришел солтыс… поезжайте, говорит, Игнаций, в Обжидлувек за вельможным паном доктором, может, говорит…

— Едем. Кони добрые?

— Кони как кони, ретивые.

Доктор обрадовался возможности ехать, устать, пусть даже оказаться в опасности. Внезапно оживившись, он надел теплые сапоги, тулупчик, а поверх него шубу, в которую было можно закутать целую ветряную мельницу, подпоясался и вышел на крыльцо. Лошадки у мужика были малорослые, но кругленькие и сытые, а огромный кузов саней выстлан соломой и покрыт попоной. Обарецкий уселся на соломе, запахнул шубу, мужик, присев боком на козлах, размотал навернутые на шворень дерюжные вожжи и хлестнул лошадей. Они рванули и понеслись.

— Далеко ли? — спросил доктор.

— Верст двадцать, а может, и поменьше…

— Не собьешься с дороги?

Мужик оглянулся, насмешливо улыбаясь:

— Это я‑то?

В поле дул пронизывающий ветер. Неокованные, косые, грубо отесанные топором полозья саней врезались в глубокий свежевыпавший снег, отваливая набок белые его пласты. Дорогу занесло.

Мужик сдвинул на ухо лохматую шапку и стегнул лошадей. Доктор чувствовал себя хорошо. Миновали лесок, который, казалось, утонул в снегу, выехали на пустой безлюдный простор, обрамленный лесом, еле видным далеко на горизонте. Надвигались сумерки, окутывая эту обнаженную и суровую пустыню синей мглой, сгущавшейся над лесом. Комья снега, вырываясь из‑под копыт лошадей, пролетали над ухом у доктора. Неизвестно отчего, ему хотелось встать на санях во весь рост и кричать по — мужицки, изо всех сил в этот немой и глухой бесконечный простор, который, как бездна, манил своей беспредельностью. Быстро спускалась дикая и мрачная ночь, ночь безлюдных полей.

Ветер крепчал, он ревел теперь непрерывно, переходя по временам в глухой, протяжный вой; снег хлестал сбоку.

— Держитесь дороги, хозяин, а то как бы не было худо, — заметил доктор, пряча нос в шубу.

— Но, малюточки! — рявкнул мужик на лошадей вместо ответа.

Голос его в вихре был уже едва слышен. Кони неслись вскачь.

Внезапно разыгралась метель. Вихрь швырнул груды снега, забивая дух, ударил по саням, завыл меж полозьями. Слышно было, как фыркают лошади, но доктор уже не видел ни возницы, ни их. Ветер срывал с земли целые горы снега, и они неслись по воздуху так, словно скакал табун коней, и казалось, что слышен их титанический топот; адский гром вырывался по временам из земли и, могучий, многоголосый, устремлялся к тучам, чтобы разорвать их и с треском обрушиться на землю. Снежная пыль столбом взвилась над землей и вихрем закружилась вокруг наших путников. Казалось, какие-то чудовища пустились в бешеный пляс, описывая в воздухе гигантские круги, настигая и обгоняя сани, засыпая их спереди и сбоку пригоршнями снега. Где‑то высоко в небе словно огромный колокол, раскачиваясь, звонил монотонно, протяжно и глухо.