Мигель де Унамуно - «Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории

Ты можешь возразить мне, что казино тоже в своем роде галерея мутных зеркал и что мы тоже видим там самих себя, но… Вспомни, сколько раз мы цитировали Пиндара, сказавшего: «Сделай себя тем, что ты есть!» – однако он прибавил к этому, что человек есть «призрак тени». Завсегдатаи казино отнюдь не призраки теней, они тени призраков, что не одно и то же. В доне Сандальо я уловил призрачность – этим он меня и привлек, – он грезил шахматами, в то время как другие… другие – лишь тени, мелькающие в моих снах.

Все эти дни я бродил, старательно избегая людей, более, чем прежде, страшась их глупых толков. С набережной в гору и с горы по набережной, от наката волн к круговороту листьев по земле, а порою – к их кружению на волнах.

Но вчера, то-то ты удивишься, Фелипе, кто, как ты думаешь, предстал передо мной в отеле, требуя, чтобы я уделил ему время для беседы? Не кто иной, как зять дона Сандальо.

– Я пришел к вам, – начал он, – чтобы посвятить вас в историю моего бедного тестя…

– Не продолжайте, – прервал я его, – не продолжайте. Я не хочу ничего знать о том, о чем вы собираетесь мне рассказать, меня не интересует то, что вы можете сообщить мне о доне Сандальо. Мне нет дела до чужих историй, я не желаю вмешиваться в жизнь других людей…

– Но я слышал, и не однажды, как мой тесть говорил о вас…

– Обо мне? Ваш тесть? Но ваш тесть едва был со мной знаком, думаю, он не помнил даже, как меня зовут…

– Вы ошибаетесь…

– Если даже и так, то я предпочитаю ошибаться. Но мне не верится, что дон Сандальо говорил обо мне, ведь он никогда ни о ком и почти ни о чем не говорил.

– Но только не дома.

– Того, что он говорил у себя дома, я не слышал.

– Я думал, сеньор, – произнес посетитель, помолчав, – что найду в вас какое-то доброе чувство, какое-то расположение к дону Сандальо.

– Да, – живо перебил я его, – все это есть во мне, но лишь к моему дону Сандальо, вы понимаете меня? К моему, к тому, кто в полном молчании играл со мной в шахматы, но не к вашему дону Сандальо, который был вашим тестем. Я люблю молчаливых игроков, но чужие родственники не вызывают во мне ни малейшего интереса. И потому я прошу вас не настаивать на желании посвятить меня в историю вашего дона Сандальо, история же моего дона Сандальо мне известна лучше, чем вам.

– Но по крайней мере, – возразил он, – проявите сочувствие хотя бы к юноше, который просит у вас совета…

– У меня? Совета? О нет! Я никому ничего не берусь советовать.

– Вы мне отказываете…

– Я отказываюсь наотрез быть хоть в чем-то причастным к истории, которую вы могли бы мне поведать. С меня довольно того, что я придумываю сам.

Зять дона Сандальо взглянул на меня почти так же, как смотрел на меня его тесть, когда я держал перед ним речь о полоумном епископе и слоне, который ходил по диагонали; пожав плечами, он простился и вышел из моей комнаты. А я стал думать, не обсуждал ли дон Сандальо у себя дома в присутствии дочери и зятя именно эту мою тираду о слоноподобном полоумном епископе. Кто знает…

Я намерен вскоре уехать из этого города, покинуть этот приморский горный уголок. Смогу ли я покинуть его? Не прикован ли я к нему – и крепче всего – воспоминанием о доне Сандальо? Нет, нет, я не в силах уехать отсюда!

Ныне я предаюсь воспоминаниям, воскрешаю и проясняю в памяти смутные видения, встречавшиеся на моем пути, тени, коих великое множество проходит перед нами или мимо нас, уже рассеявшиеся и словно бы утонувшие в тусклых зеркалах неведомой галереи.

Недавно, возвращаясь вечером домой, я столкнулся на дороге с человеческой тенью: видом своим она до самой глубины пронзила мое сознание, до той минуты как бы пребывавшее в дремоте, и произвела во мне странное смятение, пройдя мимо меня с намеренно опущенной головой, словно не желая быть узнанной мною. И мне пришло в голову, что это мог быть дон Сандальо, но не тот, а другой дон Сандальо, которого я не знал, не игрок в шахматы, а отец, потерявший сына, отец замужней дочери, не раз, как уверял меня его зять, говоривший обо мне в присутствии домашних, – дон Сандальо, умерший в тюрьме. И он явно хотел избежать встречи со мной, боясь, как бы я его не узнал.

Но встреча с ним (или это мне теперь чудится, что я с ним встретился?), с этой человеческой тенью, возникшей из тусклого зеркала и столь таинственной для меня ныне, когда ее поглотило прошлое, эта встреча была во сне или наяву? А если то, что мне представляется как воспоминания о прошлом, – я полагаю, ты знаком с парадоксом, утверждающим, что есть воспоминания о будущем и надежды на прошлое, – все эти мои вышеописанные фантазии – всего лишь тоска о том, чего не было? Ибо должен сознаться тебе, мой Фелипе, что каждодневно я выдумываю себе новые воспоминания, измышляю то, что якобы произошло со мной или на моих глазах. И клянусь тебе, никто не может быть вполне уверен в том, произошло ли с ним нечто на самом деле или было лишь внушено ему его настойчивой фантазией. Боюсь, что смерть дона Сандальо развязала мое воображение и оно создает другого дона Сандальо… Но почему я боюсь? Боюсь? Чего?