Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Не иначе было и на этот раз. Я щедро вознаградил носильщика ручной клади — он даже стянул шапку и пожелал мне счастливого пути — и с вечерней сигарой встал у окна в коридоре спального вагона, чтобы понаблюдать за сутолокой на перроне. Там шипело, крутилось, торопилось, прощалось, раздавались напевные выкрики продавцов газет и прохладительных напитков, и поверх всего в тумане октябрьского вечера пылали большие электрические луны. Двое кряжистых служащих толкали тележку с наваленными чемоданами вдоль перрона вперед, к багажному вагону. По некоторым памятным приметам я узнал свой. Вон он, там, один среди множества, а на дне его покоится бесценный манускрипт. Да нет, чего волноваться, подумал я, он в надежных руках! Посмотреть только на этого проводника в кожаной портупее, с огромными вахмистерскими усами и бдительным взглядом увальня. Посмотреть, как он накинулся на пожилую женщину в черной поношенной мантилье, только потому что она чуть было не села во второй класс. Это государство, отец наш родной, сила и безопасность. Вступать с ним в контакт особого желания ни у кого нет, оно строго, пожалуй, даже грубо, но на него можно, можно положиться, и чемодан твой — что в лоне Авраамовом.

По перрону прогуливается господин в гамашах, желтом осеннем пальто и с собакой на поводке. Никогда я не видел более красивой собачки. Приземистый дог, лоснящийся, мускулистый, в черных пятнах — холеный и смешной не хуже тех собак, что порой видишь в цирке, что веселят публику, изо всех сил своего мелкого тельца гоняя по манежу. На собаке серебристый ошейник, а поводок, на котором ее ведут, из разноцветной плетеной кожи. Что ничуть не удивительно, если принять во внимание хозяина, господина в гамашах, несомненно, самого благородного происхождения. В глазу монокль, заостряющий, но не искажающий лицо, а усы строптиво топорщатся, что придает уголкам рта и подбородку презрительное, волевое выражение. Он обращает вопрос к грозно-воинственного вида проводнику, и этот простой человек, ясно чувствующий, с кем имеет дело, отвечает, приложив руку к козырьку фуражки. И господин, довольный впечатлением, произведенным его персоной, идет дальше. Он уверенно шагает в своих гамашах, лик его холоден, он цепко схватывает взглядом людей и предметы. Вокзальная лихорадка его ничуть не затрагивает, это очевидно; для него нечто столь обыденное, как отъезд, никакое не событие. Он в жизни, как у себя дома, не испытывает боязни перед ее учреждениями, властями, он сам имеет отношение к этим властям, словом — господин. Не могу на него наглядеться.

Решив, что пора, он садится в вагон (проводник как раз повернулся спиной), проходит позади меня по коридору и, толкнув, «извините» не говорит. Ах, какой господин! Но все это ничто по сравнению с дальнейшим: не моргнув глазом господин берет в спальное отделение собаку! Это скорее всего запрещено. Попробуй-ка я взять в спальный вагон собаку. Он же в силу своих господских прав в жизни делает это и задвигает дверь.

Раздался свисток, локомотив ответил, поезд плавно тронулся с места. Я еще немного постоял у окна, глядя на остающихся, машущих на прощанье людей, на железный мост, глядя, как плывут и отчаливают огни… Затем вернулся в купе.

Спальный вагон не был заполнен; одно отделение рядом с моим пустовало — не постлана постель, и я решил устроиться там поудобней и часок мирно почитать. Итак, я достал книгу и уселся. Диван обтянут шелковистой розовой с желтоватым отливом тканью, на откидном столике пепельница, газ горит ярко. Я курил и читал.

Деловито входит кондуктор спального вагона, он испрашивает мою билетную книжку на ночь, которую я и вручаю ему в черноватые руки. Он говорит вежливо, но чисто официально, не разменивается на «спокойной ночи» — приветствие человека человеку — и идет стучать в соседнее купе. Ах, лучше бы он этого не делал, поскольку там поселился господин в гамашах, и то ли он не хотел, чтобы увидели его собаку, то ли уже улегся спать, но только ужасно разозлился, что его осмелились побеспокоить, куда там, несмотря на перестук колес, сквозь тонкую стенку я расслышал моментальную и стихийную вспышку его негодования.

— В чем дело? — закричал он. — Оставьте меня в покое… Обезьянья морда!

Он использовал выражение «обезьянья морда» — выражение господина, выражение рыцаря и кавалера, сердце радуется его слышать. Но кондуктор спального вагона вступил в переговоры; видно, ему действительно нужен был господский билет; и поскольку я вышел в коридор проследить за развитием событий, то тоже увидел, как господская дверь наконец рывком приоткрылась и билет полетел кондуктору в лицо, сильно и резко — прямо в лицо. Он подхватил его обеими руками и, хотя уголок попал ему в глаз, так что тот заслезился, щелкнул каблуками и, приложив руку к козырьку, поблагодарил. Потрясенный, я вернулся к книге.