Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Поминали некую пожилую даму, которую вроде бы «вытаскивали», но ее никто не видел. В любом случае людей пошвыряло друг на друга, детей завалило багажом, ужас охватил всех. Багажный вагон расплющило. Что, что случилось с багажным вагоном? Его расплющило. И я замер…

Вдоль поезда бежит чиновник, это начальник станции, он без фуражки и энергично и истерично раздает приказы пассажирам, чтобы удержать их в узде и увести с путей в вагоны. Но на него никто не обращает внимания, поскольку он без фуражки и безо всякой выправки. Как жаль этого человека! Вероятно, ответственность нести ему. Возможно, карьера его кончена, жизнь разбита. Было бы бестактностью спрашивать его о багаже.

Приближается в нашу сторону и другой чиновник — он в нашу сторону хромает, и по вахмистерским усам я узнаю его. Это проводник, бдительный проводник-увалень, которого я видел сегодня вечером, государство, отец наш родной. Сгорбившись, приложив руку к колену, он прихрамывает и ни о чем больше не думает, кроме как об этом своем колене.

— Ох, ох! — говорит он. — Ох!

— Ну? Ну? Что там?

— Ох, сударь, я попал в самое пекло, мне вдавило грудь, я избегнул опасности через крышу, ох, ох!

Это «избегнул опасности через крышу» отдает газетным репортажем; в повседневной жизни он наверняка не пользуется выражением «избегнуть опасности»; он пережил не столько аварию, сколько газетный репортаж об аварии, но мне-то что с того? Он не в состоянии предоставить мне сведения о моей рукописи. И про багаж я спросил у молодого человека, который — свежий, важный, возбужденный — шел от груды развалин.

— Да нет, сударь, никто не знает, что с ним! — И по его тональности я понял, что должен радоваться, что руки-ноги целы. — Все навалено, все вперемешку. Дамская обувь… — добавил он, решительно перечеркнув что-то в воздухе, и шмыгнул носом. — Вот разгребут завалы, все прояснится. Дамская обувь…

И я опять замер. Стоял, замерев, предоставленный сам себе, в ночи, между рельсами, стоял и прислушивался к своему сердцу. Будут разгребать завалы. Завалы с моей рукописью. То есть все разворочено, разодрано, видимо, разгромлено. Мой улей, моя художественная пряжа, моя умная лисья нора, моя гордость и каторжный труд, мое лучшее. Что же делать, коли так и будет? У меня не имелось копии того, что уже было написано, подогнано, выковано, что уже жило и звучало, — не говоря уж о заметках и наработках, всей этой сокровищницы материалов, которые я, как хомяк, раздобывал, натаскивал, надергивал, подслушивал годами. Так что же делать? Я внимательно прислушиваюсь к себе и понимаю, что начну все сначала. Да, со зверским терпением, с цепкостью неразвитого живого существа, у коего погубили чудесный, сложный плод его маленького умишки и усердия, после мига смятения и растерянности я снова начну все сначала, и, может, на сей раз дело пойдет немного легче…

Тем временем прибыла пожарная команда с факелами, бросавшими красный отсвет на груды, и когда я прошел вперед посмотреть на багаж, то оказалось, что он почти цел, все чемоданы на месте. Валялся груз из товарного поезда — невероятное количество мотков шпагата, целое море мотков шпагата, усыпавших землю, насколько хватало глаз.

Тут мне полегчало, и я смешался с людьми, которые стояли, переговаривались, знакомились в связи с произошедшим, бахвалились, надувались индюками. Представлялось несомненным, что машинист поезда повел себя отважно и предотвратил серьезную аварию, в последнюю минуту сорвав стоп-кран. Иначе, как говорили, неизбежно все было бы всмятку, а кроме того поезд сверзился бы с довольно высокого склона. Честь и слава машинисту! Его нигде не было, его никто не видел. Но слух о нем распространился вдоль всего поезда, и все мы в его отсутствие расточали ему хвалы.

— Этот человек, — сказал некий господин, вытянув руку куда-то в ночь, — этот человек спас нас всех.

И все кивали.

Но поезд стоял на пути, где ему стоять не полагалось, и потому следовало обезопасить его сзади, чтобы в него не врезался следующий. Для этого пожарные со смоляными факелами направились к последнему вагону, и возбужденный молодой человек, который так напугал меня своими дамскими ботами, схватив факел и размахивая им, тоже принялся сигналить, хотя не было видно ни одного поезда.

Порядок постепенно восстанавливался, и государство, отец наш родной, снова обрело былую выправку и внушительность. Послали телеграммы, предприняли все шаги, из Регенсбурга на станцию тихонько пыхтел на помощь состав, а на груды установили большой газовый световой аппарат с рефлекторами. Нас, пассажиров, теперь окончательно сняли с поезда и велели терпеливо ждать в маленьком здании станции ближайшей возможности уехать. Нагруженные ручной кладью, некоторые с повязками на головах, мы шли сквозь строй любопытствующих туземных жителей в зальчик ожидания, куда набились, уж как пришлось. А еще через час все кое-как рассыпались по специально поданному поезду.