Бруно Шульц - Трактат о манекенах

Отец шел вдоль высокой стены шевиотов и драпов, проводя рукой по торцам свертков мануфактуры, как по разрезам женских платьев. Под его касанием эти ряды слепых колод, вечно готовые впасть в панику, сломать порядок, успокаивались, укреплялись в своей суконной иерархии и строе.

Для отца наша лавка была предметом вечных терзаний и забот. Это творение его рук давно уже начинало — вырастая — с каждым днем все настойчивей давить на него, грозно и непонятно перерастать его. Оно было сверхмерной задачей, задачей превыше его сил, задачей высокой и необъятной. Огромность этих притязаний пугала отца. Со страхом всматривался он в ее величие, которое не смог бы удовлетворить даже всей своей жизнью, брошенной на эту одну-единственную карту, и с отчаянием обнаруживал легкомысленность приказчиков, их пустой, беззаботный оптимизм, дурашливые, бездумные действия, происходящие где-то на границе величественного предприятия. С горькой иронией исследовал он галерею их лиц, не омраченных ни единой заботой, лбов, не отмеченных следом хоть какой-либо мысли, проникал в самые глубины глаз, чьей невинной доверчивости не замутила даже легчайшая тень сомнения. А какую помощь могла оказать ему мама при всей своей верности и преданности? Даже слабый отблеск этого сверхмерного предприятия не достигал ее простой, свободной от страхов души. Нет, она не была создана для героических задач. Разве не видел он, как она за его спиной обменивается быстрыми сообщническими взглядами с приказчиками, радуясь каждой минуте, когда, оставшись без надзора, могла принять участие в их бессмысленных шутовских проделках?

Отец все больше отгораживался от этого мира легкомысленной беззаботности, убегал в суровый устав своего ордена. Ужасаясь ширящейся вокруг распущенностью, замыкался в одиноком служении высокому идеалу. Никогда рука его не ослабляла натянутых поводьев, никогда не позволял он себе никаких поблажек, не соблазнялся заманчивой поверхностностью.

Такое могли себе позволить Баланда и Компания и прочие дилетанты отрасли, которым была чужда жажда совершенства, аскетизм высокого мастерства. С болью смотрел отец на падение дела, которым он занимался. Кто из нынешнего поколения мануфактурных купцов еще имел представление о добрых традициях давнего искусства, кто из них, к примеру, еще знал, что стопа штук сукна, уложенная на полках шкафа, в соответствии с принципами купеческого искусства должна издавать под пробегающим сверху вниз пальцем тон, подобный гамме, наигрываемой на клавишах? Кому из нынешних доступна изысканная тонкость стиля при обмене нотами, меморандумами и посланиями? Кому знакома вся прелесть купеческой дипломатии, дипломатии доброй старой школы, весь этот исполненный напряжения процесс переговоров, что начинается с непримиримой сухости, с замкнутой холодности при появлении полномочного посланника иностранной фирмы, проходит через фазу постепенного оттаивания под воздействием непрестанных умасливаний и заигрываний обоих договаривающихся сторон и завершается совместным ужином с вином, который накрывается прямо на бюро среди бумаг, ужином, проходящим в приподнятом настроении, с пощипыванием услужающей Адели за ягодицы, под непринужденную, сдобренную солеными шуточками беседу, как и пристало солидным людям, которые понимают, что позволительно и должно в подобную минуту и в подобных обстоятельствах, — ужина, завершающегося заключением обоюдовыгодной сделки?

В тишине этих утренних часов, покуда вызревала жара, отец пытался отыскать счастливый и вдохновенный оборот, который был ему необходим для завершения письма господам Христиану Сейплю и Сыновьям, прядильные и ткацкие механические станки. То была резкая отповедь необоснованным притязаниям этих господ, ответ, прерванный в решающем месте, где стиль послания должен был подняться до мощного, разящего удара, в момент которого происходит электрический разряд, ощущаемый как легкий внутренний трепет, после чего он уже мог опасть оборотом, исполненным с размахом и изяществом, оборотом завершающим и окончательным. Отец чувствовал форму этого выражения, которое несколько дней уже ускользало от него, оно было у него почти что в руках, но оставалось таким же неуловимым. В эту минуту ему не хватало счастливого настроя души, момента счастливого вдохновения, чтобы приступом взять препятствие, о которое он разбивался раз за разом. Он снова и снова хватал чистый лист бумаги, чтобы опять с разгона попробовать форсировать преграду, насмехающуюся над его усилиями.