Бруно Шульц - Трактат о манекенах

— А я их считаю дармоедами, — объявил старший приказчик Теодор. — Мы же не допускаем их гасить пожары из-за их ребяческой безответственности. Достаточно увидеть, с какой завистью они останавливаются перед компанией мальчишек, которые играют пуговицами в пристенок, чтобы оценить степень зрелости их кроличьего ума. Когда с улицы доносится дикий шум игры, непременно, ежели выглянешь в окошко, увидишь в толпе ребятни этих лоботрясов, полностью поглощенных забавой, ничего не видящих и не слышащих в необузданной беготне. При виде пожара они сходят с ума от радости, хлопают в ладоши и пляшут, точно дикари. Нет, доверять гашение пожаров им нельзя. Этим у нас занимаются трубочисты и городская милиция. Зато они незаменимы во время народных гуляний и праздников. Например, во время так называемого штурма Капитолия темным осенним утром они, переодетые карфагенянами, с адскими воплями осаждают Базилианский холм. И при этом распевают «Hannibal, Hannibal ante portas» [7] Ганнибал, Ганнибал у ворот ( лат .). .

К тому же под конец осени они становятся вялыми и ленивыми, на ходу засыпают, а когда ляжет первый снег, их ни за какие деньги не сыскать. Один старый печник рассказывал мне, что при ремонте печных труб их обнаруживают в дымоходах, где они в своих багряных мундирах и сверкающих шлемах цепляются, недвижные, как куколки, за стенки. Они там стоя спят, налитые малиновым соком и полные внутри липкой сладости и огня. Их вытаскивают оттуда за уши, хмельных от сна и почти бесчувственных, и по утренним осенним улицам, ярким от первых заморозков, ведут в казарму, и толпа швыряет им вслед камни, а они шатаются, как пьяные, и улыбаются пристыженной улыбкой, свидетельством их вины и угрызений совести.

— Как бы там ни было, — заявила Аделя, — а сок я им не отдам. Не для того я портила на кухне кожу, готовя его, чтобы эти бездельники его вылакали.

Вместо ответа отец поднес к устам свисток и пронзительно свистнул. В комнату, словно они подслушивали у двери, влетели четверо стройных юношей и выстроились вдоль стены. В комнате стало светлей от их сверкающих шлемов, и сами они, смуглые и загорелые под блестящими шишаками, стоя по-военному навытяжку, ожидали приказа. По знаку отца двое из них подхватили бутыль в ивовой оплетке, полную багряного сока, и прежде чем Аделя преградила им дорогу, с громким топотом сбежали по лестнице, унося драгоценную добычу. Двое остальных, отдав по-военному честь, удалились следом за ними.

С минуту казалось, что Аделя перейдет к действиям, не входящим ни в какие рамки, такие молнии метали ее красивые глаза. Однако отец не стал ждать взрыва ее гнева. Одним прыжком он оказался на подоконнике и раскинул руки. Мы подбежали к окну. Рыночная площадь, светящаяся многочисленными огнями, была заполнена праздничной толпой. Под нашим домом восемь пожарных растянули большое полотнище брезента Отец повернулся к нам, еще раз сверкнул всем великолепием своих доспехов, молча козырнул, а потом, распахнув руки, светлый, как метеор, прыгнул в ночь, горящую тысячей огней. Зрелище было настолько прекрасно, что мы все принялись рукоплескать. Даже Аделя, забыв о своей обиде, зааплодировала этому прыжку, исполненному с таким изяществом. Тем временем мой отец, упруго соскочив с полотнища и скрежетнув скорлупами доспеха, занял место во главе отряда, который, выстраиваясь на ходу по двое, развернулся в марше длинной колонной и, сверкая латунными шлемами, медленно удалялся между двумя темными стенами толпы.

Среди множества научных трудов, которые предпринимал мой отец в редкие минуты успокоения и внутренней безмятежности между ударами бедствий и катастроф, какими изобиловала его бурная, полная приключений жизнь, ближе всего его сердцу были исследования по сравнительной метеорологии, в частности работы о специфическом климате нашей провинции, о присущих лишь ему одному своеобразных особенностях. Именно мой отец создал основы научного анализа климатических формаций. Его «Очерк общей систематики осени» раз навсегда уяснил сущность этой поры года, которая в нашем провинциальном климате обретает растянутую, разветвившуюся, паразитически разросшуюся форму, что под названием «бабье лето» затягивается чуть ли не до середины красочных наших зим. Что сказать еще? Отец первым уяснил вторичный, производный характер этой поздней формации, являющейся не чем иным, как своего рода отравлением климата миазмами перезрелого и вырождающегося барочного искусства, в изобилии собранного в наших музеях. Это разлагающееся в тоске и забвении музейное искусство, безвыходно запертое, засахаривается, подобно старому варенью, переслащивает наш климат и является причиной той прекрасной малярийной лихорадки, той красочной горячки, которой агонизирует растянувшаяся осень. Ибо красота, учил отец, это болезнь, своего рода дрожь таинственной инфекции, темное предвещение распада, что поднимается из глубин совершенства, и совершенство приветствует его вздохом глубочайшего счастья.