Кнут Гамсун - Голод (пер. Химона)

Незамѣтно я очутился на дорогѣ къ себѣ домой.

Голоденъ я былъ ужасно; я поднялъ на улицѣ стружку, сталъ ее жевать, и это помогло. И какъ я не подумалъ объ этомъ раньше!

Ворота были открыты; конюхъ, какъ всегда, пожелалъ мнѣ добраго утра.

— Прекрасная погода, — сказалъ онъ.

— Да, — возразилъ я, — но ничего не нашелъ сказать ему больше. Могу ли я попросить его одолжить мнѣ крону? Онъ бы сдѣлалъ это охотно, если бы могъ. Кромѣ того, я какъ-то написалъ для него письмо.

Онъ стоялъ и что-то, видно, хотѣлъ мнѣ сказать.

— Прекрасная погода, да, господинъ, мнѣ сегодня нужно платить хозяйкѣ, не могли бы вы одолжить мнѣ 5 кронъ? На нѣсколько лишь дней. Вы уже разъ были такъ любезны по отношенію ко мнѣ.

— Нѣтъ, этого я никакъ не могу, Іенсъ Олафъ, сказалъ я. — Теперь нѣтъ. Можетъ-быть позже, сегодня, можетъ-быть, послѣ обѣда. Съ этими словами я поднялся, шатаясь, по лѣстницѣ къ себѣ въ комнату.

Здѣсь я бросился на постель и захохоталъ. Какое счастье, что онъ меня предупредилъ! Моя честь была спасена. Пять кронъ, Богъ съ тобой, человѣкъ! Ты съ такимъ же успѣхомъ могъ попросить у меня пять акцій пароходнаго общества или помѣстье за городомъ.

И эта мысль о пяти кронахъ заставляла меня все громче и громче смѣяться. Ну, развѣ я не молодчина? Что? Пять кронъ! Отчего же? Съ удовольствіемъ. Мое веселье усиливалось, и я вполнѣ отдался ему. Чортъ возьми, какъ здѣсь пахнетъ: ѣдой. Настоящій кухонный запахъ, фу! Я распахнулъ окно, чтобы удалить этотъ противный запахъ. „Кельнеръ! Полпорціи бифштекса“. И обращаясь къ столу, этому противному столу, который приходилось подпирать колѣнями, когда я писалъ, низко поклонился и спросилъ: „Прикажете стаканъ вина? нѣтъ? Мое имя Тангенъ, статскій совѣтникъ Тангенъ. Къ сожалѣнію, немного прокутился… Ключъ отъ двери“…

И мои несвязныя мысли опять закружились. Я зналъ, что говорю чепуху, но я не говорилъ ни одного слова, котораго я бы не понималъ или не слышалъ. Я говорилъ себѣ: „Теперь ты опятъ говоришь безсвязно“. И тѣмъ не менѣе, я не могу этого измѣнить, — будто я бодрствую, но говорю, какъ во снѣ. Моей головѣ было легко, не было ни боли, ни тяжести, и мысль моя была совсѣмъ ясна. Я будто плылъ куда-то, даже не пытаясь сопротивляться.

Войдите! Да, войдите! Какой у васъ видъ, вы вся изъ рубиновъ, Илаяли, Илаяли! Красный шелковый диванъ! Какъ тяжело она дышетъ! Цѣлуй меня, мой возлюбленный, крѣпче, крѣпче! Твои руки, что бѣлый алебастръ, твои губы свѣтятся какъ… Кельнеръ, я заказалъ бифштексъ…

Солнце свѣтило въ мое окно, было слышно, какъ лошади внизу жевали овесъ, я сидѣлъ и сосалъ свою стружку въ веселомъ и бодромъ настроеніи, какъ ребенокъ. Вдругъ я ощупалъ свою рукопись; я ни разу мысленно не вспомнилъ о ней, но инстинктъ подсказывалъ мнѣ, что она существуетъ, и я досталъ ее.

Она отсырѣла; я развернулъ ее и положилъ на солнце. Затѣмъ я началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Какой гнетущій видъ вокругъ! На полу маленькіе кусочки жести, но ни одного стула, на который можно было бы сѣсть, ни одного гвоздя на голыхъ стѣнахъ; все было отправлено въ погребокъ „дяденькѣ“. На столѣ лежало нѣсколько листовъ бумаги, покрытыхъ толстымъ слоемъ пыли, — вотъ все, что мнѣ принадлежало, а старое зеленое одѣяло на постели было занято у Ганса Паули нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ… Гансъ Паули! Я прищелкнулъ пальцами. Гансъ Паули Петерсенъ долженъ мнѣ помочь. Это было очень скверно, что я до сихъ поръ къ нему не обратился. Я быстро надѣваю шляпу, собираю свою рукопись, сую ее въ карманъ и сбѣгаю по лѣстницѣ.

— Послушайте, Іенсъ Олафъ, — крикнулъ я въ конюшню, — я увѣренъ, что смогу помочь тебѣ сегодня послѣ обѣда!

Дойдя до ратуши, я вижу, что уже двѣнадцатый часъ, и я рѣшаю итти тотчасъ же въ редакцію. Передъ дверью бюро я останавливаюсь, чтобы посмотрѣть, лежатъ ли мои бумаги въ порядкѣ по номерамъ страницъ; я заботливо разгладилъ ихъ, сунулъ ихъ опять въ карманъ, постучалъ. Слышно было, какъ мое сердце билось, когда я вошелъ.

Человѣкъ съ ножницами сидитъ на обычномъ своемъ мѣстѣ. Я со страхомъ спрашиваю редактора. Никакого отвѣта, человѣкъ сидитъ и вырѣзываетъ замѣтки изъ провинціальныхъ газетъ.

Я повторяю свой вопросъ и подхожу ближе.

— Редактора еще нѣтъ, — сказалъ онъ, наконецъ, не взглянувъ даже на меня.

— Когда онъ приходитъ?

— Это очень неопредѣленно, очень неопредѣленно.

— А какъ долго открыто бюро?

На это я не получилъ никакого отвѣта и долженъ былъ уйти. Все это время человѣкъ ни разу не взглянулъ на меня; онъ услышалъ мой голосъ и по немъ узналъ меня. „Ты здѣсь на такомъ плохомъ счету, что не считаютъ даже нужнымъ отвѣчать тебѣ“, подумалъ я. Дѣлается ли это по приказанію редактора? Во всякомъ случаѣ, съ тѣхъ поръ, какъ онъ принялъ мой фельетонъ за 10 кронъ, я закидывалъ его своими работами, обивалъ его порогъ своими непригодными произведеніями, которыя онъ прочитывалъ и возвращалъ мнѣ обратно. Онъ, можетъ-быть, хотѣлъ всему этому положить конецъ, оградить себя мѣрами предосторожности. Я пошелъ по дорогѣ къ Хомандсбинъ.