Кнут Гамсун - В прерии (пер. Комаровой)

Все лето 1887 года я работал на одном из участков необозримой фермы «Дэлрамплс» в американской долине Красный поток. Кроме меня там было еще двое норвежцев, один швед, двенадцать ирландцев и несколько американцев. На нашем маленьком участке было человек двадцать — малая часть от нескольких сотен, работающих на всей ферме.

Необозримая золотисто-зеленая прерия раскинулась, как море. Не видно было никаких домов, кроме наших конюшен и спальных бараков далеко в прерии; ни деревьев, ни кустов здесь не росло, только, насколько хватало глаз, пшеница и трава. Цветов тоже не было, разве что иногда среди пшеницы можно было наткнуться на желтые стебли дикой горчицы — единственного цветка прерии. Это растение считалось вредным, и мы вырывали его с корнем, отвозили на ферму и сжигали.

И птицы здесь не летали, никаких признаков ничего живого, кроме колыхавшейся под ветром пшеницы, и единственным доносящимся до нас звуком был немолчный треск миллионов кузнечиков — единственная песнь прерии.

Мы жаждали тени. Когда в середине дня приезжала подвода с едой, мы ложились под ней на животах, чтобы укрыться в тени, пока мы уминали обед. Часто солнце палило нещадно. На нас были рубахи и брюки, шляпы и башмаки, меньше одежды быть не могло, иначе мы бы обгорели. Если, например, при работе рвалась рубашка, то солнце прожигало насквозь, до раны на коже.

Во время уборки пшеницы мы работали по шестнадцать часов в день. Десять жаток ходили друг за другом по полю изо дня в день. Когда был сжат один квадрат, мы перемещались на другой и убирали его тоже. И так далее, все дальше и дальше, а десяток рабочих шел следом, связывая пшеницу в снопы и складывая их в копны. А за нами наблюдал, высоко сидя верхом, старший, у которого, так сказать, на каждом пальце было по глазу, а в кармане — револьвер. Он своих двух лошадей загонял каждый день до изнеможения. Если вдруг что-то случалось, например, ломалась жатка, — он был тут как тут и чинил машину или отправлял домой. Он мог быть далеко, когда замечал, что что-то не так, а поскольку дорог не было, ему приходилось целый день ездить напрямую через тяжелую пшеницу, так что лошади покрывались пеной от пота.

Когда подошел сентябрь и октябрь, днем было по-прежнему жарко, но ночи стали холодные. Часто мы очень мерзли. К тому же мы сильно недосыпали; бывало, нас будили в три часа ночи, когда было совсем темно. Пока мы кормили лошадей, ели сами и долго ехали до места работы, становилось светло и видно, чем мы будем заниматься. Тогда мы поджигали сноп пшеницы, чтобы подогреть канистры с маслом, которым мы смазывали машины, и сами тоже немного согревались. Но это длилось недолго, каких-то несколько минут, и мы опять забирались на жатки.

У нас не бывало выходных, воскресенье был такой же день, как понедельник. Но в дождливую погоду мы не могли ничего делать и тогда сидели дома. Играли в «казино», болтали друг с другом и спали.

Среди нас был один ирландец, который вначале очень поразил меня, и бог знает, кем он был раньше. Когда шел дождь, он лежал, читая привезенные с собой романы. Это был красивый, крупный мужчина тридцати шести лет, и язык у него был изысканный. Он и немецкий знал.

Этот человек приехал на ферму в шелковой рубашке и все время так в шелковой рубашке и работал. Когда снашивалась одна, он надевал другую. Работником он был не очень хорошим, руки у него были «не мастеровые», но человеком он был примечательным.

Звали его Эванс.

Оба норвежца ничем не выделялись. Один из них был родом из Халдена, потом он бежал, не выдержав такой работы; а другой выдержал, но он был родом из Валдреса.

Во время жатвы мы все старались получить место как можно дальше от паровой машины, потому что вокруг всех ее щелей и лопастей снежной метелью кружились прицветники и песок. Несколько дней я был в самом жарком месте, а потом попросил старшего поставить меня куда-нибудь в другое место — и получил его. Старший дал мне замечательное место в поле, где я должен был нагружать подводы. Он никогда не забывал, что в самом начале я оказал ему дружескую услугу.

Вот как было дело.

У меня была куртка, форменная, с блестящими пуговицами, которая осталась с того времени, когда я работал трамвайным кондуктором в Чикаго. Эта куртка и ее роскошные пуговицы очень пришлись по вкусу старшему; во всем, что касалось нарядов, он был совершенно как ребенок, а здесь, в прерии, нарядов вовсе не было. Тогда я сказал ему как-то, что он может взять мою куртку. Он хотел мне за нее заплатить, сколько я захочу; но когда получил ее в подарок, он сказал, что будет у меня в долгу. Когда уборка хлеба закончилась, он подарил мне другую куртку взамен, поскольку видел, что мне не в чем уезжать.