Хаим Граде - Немой миньян

Двор Песелеса на улице Стекольщиков [20] Современное литовское название — улица Стиклю. До Холокоста — одна из центральных улиц старого еврейского квартала Вильны. переходил в этой семье по наследству с тех пор, как прадед выкупил двор у попов. Поскольку во дворе издавна жили одни бедняки, эта покупка дохода не принесла. Владельцу, ребу Шмуэлу-Йосефу, еще приходилось докладывать из своего кармана, чтобы оплатить налоги и ремонт квартир. Реб Шмуэл-Йосеф Песелес смотрел на свой двор так, словно содержал палату в еврейской больнице или платил за лежанки в богадельне. Его жена, Хана-Этл, не занималась соседями, она управляла пекарней. Но после смерти мужа ей пришлось взяться и за дела двора. Соседи платили еще меньше, чем прежде, но имели к хозяйке куда больше претензий. Однако она со своей стороны поддерживала двор, не жалуясь, потому что так делал ее покойный муж.

Две дочери Ханы-Этл вышли замуж за молодых людей, которые вели себя, как подобает евреям, и ходили по субботам молиться в синагогу. Дочери открыли собственные кондитерские, а мать осталась при большой пекарне на Завальной улице. У вдовы не было проблем ни с торговцами мукой, ни с рабочими-пекарями, ни с продавцами, ни с покупателями. Устоявшееся за годы дело велось по старому обыкновению. Хана-Этл по-прежнему содержала большой дом, хотя жила там одна-одинешенька, и занималась двором — как бедными соседями, так и аскетами Немого миньяна.

Долгая летняя пятница. Хозяйки заходят в пекарню, чтобы купить халы на субботу, плетенки, хлеб с тмином, с луком, с изюмом; белый хлеб, выпеченный на капустных листьях; сухие баранки, черные пряники, печенье с маком, жесткие коржики, посыпанные сахарной пудрой. Продавщицами были две девицы, обе с белыми, как их рабочие халаты, лицами и обе с огненно-рыжими волосами. Одна высокая, пухлая, как взошедшее тесто, со слабыми руками и хриплым голосом, но с добрыми глазами и теплыми губами. Она стоит, опираясь локтями на большой стеклянный ящик с выпечкой, и разговаривает с заходящими покупательницами больше, чем работает. Вторая продавщица низенькая, худощавая, с тонкими полудетскими руками и морщинистым лицом старухи. Она, как правило, не разговаривает, проворно пакует выпечку и подсчитывает, сколько клиент за нее должен. Хозяйка даже не смотрит ни туда, где идет торговля, ни на кассу. Она сидит на стуле у входа и кивает головой каждому входящему и выходящему.

Владелица пекарни не слишком набожна, она не носит ни парика, ни головного платка. Ее седоватые волосы собраны в пучок на затылке. Глаза на ее большом светлом лице улыбаются. Она немного полновата и страдает одышкой. Хотя ей еще нет пятидесяти, она не обращает внимания на свою внешность и считает себя старухой. Хана-Этл по своей природе добросердечна. Ее дочери говорят, что забота о ближних до срока состарила их мать. Хана-Этл встает со стула, и обе продавщицы понимают, что она, видимо, заметила, как подходит кто-то из Немого миньяна. Перед тем, кто не изучает Тору, каким-нибудь торговцем или городским богачом, хозяйка не встанет.

В пекарню входит помешанный венгерский раввин в своем длинном истрепанном раввинском лапсердаке. Из-под широкой шапки и покрытого морщинами лба горят его большие угольно-черные глаза. Правой рукой он поправляет вьющиеся белые пейсы, а левой прижимает к сердцу толстую книгу из сшитых тетрадей. Это сочинение, которое венгерский раввин пишет против берлинских антисемитов. Каждую пятницу он заходит к владелице пекарни, и она прибавляет к его толстой пачке новую тетрадь. Ни за кого из ее аскетов у Ханы-Этл так не болит сердце, как за этого чужого мятущегося еврея с красивым, благородным лицом и большими печальными глазами. Она не может прочитать ни слова из его рукописи, написанной на святом языке, порой она не понимает его даже тогда, когда он говорит на идише. Но она понимает, что он ученый и благородный еврей, который, к сожалению, помешался от горестей и бед. Она подмигивает высокой продавщице, и та протягивает раввину бумажный пакет с халой на субботу. А Хана-Этл тем временем начинает пришивать к рукописи реба Мешулема Гринвалда еще одну тетрадку, которую она держала для него наготове в кармане фартука. Реб Мешулем не удостаивает даже взглядом пакета с дареными халами, но не отрывает глаз от пальцев хозяйки, которые протягивают иголку и нитку сквозь новые листы еще не исписанной бумаги. Она шьет, а он говорит, словно в бреду: