Хаим Граде - Немой миньян

— Еще одну казнь нашлю я на берлинского фараона и заставлю его онеметь. Наши враги упрекают нас, мол, еврей каждое утро благодарит своего Создателя за то, «что не сотворил меня иноверцем». Это означает, говорят наши враги, что евреи ненавидят иноверцев. На это я отвечу, что точно также каждое утро еврей благодарит Всевышнего за то, «что не сотворил меня женщиной». Разве еврей оскорбляет этим свою жену? Благословения означают, что мы благодарим и восхваляем Всевышнего за бремя 613 заповедей, возложенное на нас, в то время как нееврей и женщина свободны от большей части из 613 заповедей.

— Может быть, вы уже вспомнили, где оставили свою жену и детей? — спрашивает Хана-Этл Песелес. — В Берлине вы их оставили?

— Да, да, в Берлине, — повторяет за ней венгерский раввин. По его блуждающим глазам ясно, что сам он не слышит, что говорит, и никого вокруг себя не видит. — Профессор Герман Коэн в свое время разъяснил, что в стихе «И поглотишь все народы» речь идет не о тех народах, которые верят в единого Бога. Этот стих относится к древним язычникам страны Ханаан. Они были плохими людьми и поклялись уничтожить евреев, как сказано у Иеремии: «Ибо пожрал Иакова…»

— А может быть, вы вашу жену с детьми отвезли обратно домой в. Как называется ваш город, Прессбург? — Хана-Этл протягивает раввину его рукопись со свежепришитой чистой тетрадкой.

— Да, да, в Прессбург, в Прессбург, — бормочет реб Мешулем Гринвалд и застывает на минуту в задумчивости. Но тут же он снова принимается говорить слова, которые владелица пекарни Песелес не вполне понимает:

— Шмайя и Авталион [21] Шмайя и Авталион (I век до н. э.) — знаменитые талмудические мудрецы, главы Синедриона. были прозелитами. Евреи не придают значения тому, какой человек крови. Маймонид [22] Маймонид (XII н. э.) — крупнейший еврейский философ и ученый. писал прозелиту, что между ними двумя нет разницы.

Когда венгерский раввин уходит, Хана-Этл сидит опечаленная, пока не появляется реб Мануш Мац. Тогда она вздыхает с облегчением. Слепой проповедник живет на подаяние, ходит в лохмотьях, а дорогу ему указывает его посох. Тем не менее, у него для каждого находится доброе слово. А Хана-Этл нуждается сейчас в слове утешения. Она рассказывает проповеднику о своих переживаниях по поводу реба Мешулема Гринвалда, который помнит все наветы врагов Израиля на евреев, но не помнит, где он оставил свою жену с детьми. Когда она слышит речи этого страдающего раввина, у нее сердце обмирает от страха. Да сжалится Всевышний над ним и над всем народом Израиля.

— Вот не заснет и не задремлет страж Израиля, — произносит с напевом реб Мануш Мац и рассказывает притчу наших святых мудрецов: подобно тому, как маленький ключик от шкатулки с драгоценностями вешают на шею, чтобы ключик не потерялся, также Всевышний привязал свое великое имя к маленькому народу Израиля, чтобы мы не потерялись среди народов. Ведь хорошо видно, что пастырь хранит своих овечек.

Хана-Этл так тронута словами утешения, произнесенными слепцом, что вместе с халами она дает ему две свечи для субботнего благословения. Перед уходом проповедник рассказывает с напевом еще одну притчу-утешение: в наших святых писаниях сказано, что Всевышний — наш светоч, но точно так же, как фитиль и масло не могут гореть друг без друга, так же и великое имя Всевышнего не может светить без евреев.

Как только слепой проповедник выходит, появляется другой еврей — и обе продавщицы начинают улыбаться, обмениваясь хитрыми взглядами. В пекарню входит вержбеловский аскет реб Довид-Арон Гохгешталт. Как и соседи со двора, продавщицы из пекарни Песелеса знают, что вержбеловский аскет еще надеется развестись со своей старухой и жениться на их хозяйке. Так она и пойдет за этого сумасшедшего! Самой Хане-Этл все это тоже кажется странным. Этот реб Довид-Арон Гохгешталт давным-давно свой человек в ее доме, еще с тех времен, когда она была молодкой с маленькими детьми. Тем не менее, он до сих пор ведет себя как чужой. Входя в пекарню, он прежде всего просовывает в дверь голову, словно человек, который заблудился и хочет спросить нужный ему адрес. Затем он заходит на цыпочках и спрашивает, не мешает ли он. Хана-Этл отвечает ему, что напротив, она ждет его и хочет дать ему пару хал на субботу. После этих церемоний начинается торг. Каждую пятницу один и тот же.

Сначала аскет отказывается взять подарок. Потом берет, но забракованную выпечку: спасибо, его желудок не выносит свежей халы. Спасибо, спасибо, эти плетенки для него слишком свежие, слишком жирные, а печенье с маком для него просто смертельный яд. Жесткие баранки ломают ему зубы, на черный хлеб он не может смотреть, а от белого хлеба у него жжение под сердцем. При этом он все время переставляет ноги: шаг назад, шаг вперед, словно пол — шахматная доска, и ему надо сделать умный ход своими стоптанными, старыми башмаками. Реб Довид-Арон Гохгешталт отряхивает полы поношенного сюртука, щупает его протертые локти, смотрит украдкой на хозяйку, на клиентов — и в итоге дает себя уговорить. Он берет две свежие халы и уходит с таким же количеством поклонов и поворотов, как и при входе. Низенькая, проворная, немного сердитая продавщица говорит с издевкой: «Такая напасть! Хозяйка оправдывает его тем, что он, бедняжка, все еще не привык входить к чужим людям и стесняется. Бедненький». И тут совсем неожиданно начинает смеяться и Хана-Этл, которой кажется забавным желание вержбеловского аскета жениться на ней.