Эдит Уортон - В доме веселья

Зная все это, Лили понимала, что он женился бы на ней немедленно, при условии, что она помирится с Бертой Дорсет. И на этот раз устоять против искушения было не так легко, ибо мало-помалу волею обстоятельств ее неприязнь к Роуздейлу таяла. Нет, она не исчезла совсем, но льдина то и дело давала трещины, по мере того как Лили узнавала разные стороны его характера: грубоватое великодушие, какую-то беззащитную чувствительность, которая, похоже, бурлила под жесткой коркой материальных амбиций.

Увидев по ее глазам, что разговор окончен, он вытянул руку, жестом выражая тот безмолвный конфликт, который переживала его душа.

— Только скажите, и я вознесу вас над всеми, туда, где вы будете вытирать об них ноги, — заявил он.

Ее удивило и тронуло то, что новая страсть не повлияла на его прежние жизненные принципы.

Этой ночью Лили не стала принимать снотворное. Лежала без сна и все разглядывала свою теперешнюю жизнь в том беспощадном свете, в котором жизнь эта предстала после визита Роуздейла. Отказавшись от предложения, которое он так явно готов был возобновить, не принесла ли она жертву одному из тех абстрактных понятий о чести, которые можно отнести к моральным условностям? Какие долги могут быть у нее перед общественным порядком, который обвинил ее и покарал без суда и следствия? Она ни слова не сказала в свою защиту, она была невиновна в преступлении, за которое ее наказали, и это напрасное осуждение, казалось, могло обелить использование ею сомнительных средств, дабы вернуть ей честь и утраченные права. Берта Дорсет во имя собственного спасения не побрезговала тем, чтобы уничтожить Лили откровенной ложью, почему же она должна колебаться и не использовать то, что судьба послала ей в руки? В конце концов, половина вины за бесчестье лежит на имени, причастном к нему. Если это шантаж, то он возмутителен, однако стоит объяснить, что никто не пострадает и все несправедливо отнятые права будут восстановлены, — и лишь самый бездушный формалист не сочтет такую защиту безвинной.

И у Лили было столько неоспоримых доводов в пользу такой защиты — застарелых личных бед: несправедливость, утрата всего, отчаянное желание освободиться от деспотии общества. Горький опыт показал ей, что она не обладает ни способностями, ни моральным упорством, дабы начать жизнь заново, трудиться рядом с другими трудящимися, не замечая мелькающий в стороне мир роскоши и удовольствий. Она больше не могла винить себя за эту несостоятельность, и, наверное, ее вина была меньше, чем она думала. Наследственные склонности в сочетании с прежним воспитанием соединились в узкоспециальный продукт, каковым она и была: организм, беспомощный вне своей ограниченной среды обитания, словно актиния, сорванная с морского камня. Она была создана, чтобы украшать и восхищать, — для чего же еще природа разворачивает розовый лепесток или раскрашивает грудку колибри? И ее ли вина в том, что чисто декоративная миссия в человеческом обществе не так легко и гармонично выполнима, как в дикой природе? Что она может быть затруднена материальными потребностями или усложнена моральными угрызениями?

Именно эти две противоположные силы и боролись в ее душе долгой бессонной ночью, а наутро Лили едва ли могла решить, на чьей стороне победа. После стольких ночей, когда она просто падала и засыпала от утомления, эта ночь без сна измотала ее, и в искаженном от усталости свете будущее виделось ей серым, бесконечным и одиноким.

Она допоздна пролежала в постели, не притронувшись к кофе и яичнице-глазунье, которые просунула в ее узкую дверь дружелюбная служанка-ирландка. Лили раздражали и уютные деловитые звуки дома, и крики и грохот, доносившиеся с улицы. Неделя безделья вынудила Лили обостренно ощутить эти маленькие неудобства жизни в пансионе, и она изнемогала от тоски по другому — сияющему, роскошному — миру, механизм которого так бережно производил смену декораций, что одна сцена совершенно незаметно перетекала в другую.

Наконец она встала и оделась. С тех пор как ее уволила мадам Регина, Лили день-деньской бродила по улицам: ей хотелось держаться подальше от чуждой ей беспорядочной жизни пансиона, а также она надеялась, что физическая усталость поможет ей уснуть. Но, оказавшись на улице, Лили не могла решить, куда ей пойти, потому что после увольнения ей было неловко видеться с Герти, а в гостеприимстве кого-нибудь еще она была не очень-то уверена.

Утро было резкой противоположностью вчерашнему дню. Холодное серое небо грозило дождем, сильный ветер взметал и носил вихри пыли вдоль по улицам. Лили шла Пятой авеню к Парку, надеясь найти укромное место, чтобы присесть, но ветер пронизывал насквозь, и после часа бесплодных скитаний под хлещущими ветками усталость взяла свое, и Лили нашла приют в ресторанчике на Пятьдесят девятой. Она не была голодна и собиралась обойтись без ланча, но слишком утомилась, чтобы дойти до дома, а длинные ряды белых скатертей выглядели снаружи так заманчиво.