Эрнест Хемингуэй - За рекой, в тени деревьев

– Вы правы, – признался Этторе. – Никто из знатоков, кроме флорентийцев, не будет этого отрицать.

– Начхать нам на Флоренцию, – сказал полковник.

– Ну, это не так-то просто, – сказал Этторе. – Многие пытались, но редко кому это удавалось. А чем она вам, полковник, не нравится?

– Трудно объяснить. Когда я был мальчишкой, там был сборный пункт моего полка. – Он сказал по-итальянски – deposito.

– Тогда понятно. У меня тоже есть причины ее не любить. А вы знаете какие-нибудь хорошие города?

– Да, – сказал полковник. – Этот. Кое в чем Милан, Болонья. И Бергамо.

– Чиприани припас много водки на случай, если придут русские, – сказал Этторе. Он любил отпустить крепкую шуточку.

– Они привезут свою водку. И пошлины платить не будут.

– А Чиприани все же подготовился к их приходу.

– Ну, тогда он – единственный, кто к этому готов. Посоветуйте ему не брать от младших офицеров чеков на Одесский банк, и спасибо вам за сведения о моем соотечественнике. Больше я не буду отнимать у вас время.

Этторе отошел. Девушка заглянула в старые стальные глаза полковника и положила обе свои руки на его искалеченную руку.

– Ты сегодня довольно добрый, – сказала она.

– А ты ужасно красивая, и я тебя люблю.

– Ну что ж, это приятно слышать!

– Где мы будем ужинать?

– Мне надо позвонить домой и спросить, можно ли мне не ужинать дома.

– А почему та стала грустная?

– Разве я грустная?

– Да.

– И совсем я не грустная. Такая же веселая, как всегда. Честное слово, Ричард. Но ты думаешь, приятно, если тебе девятнадцать лет и ты влюбилась в человека, которому за пятьдесят, и ты знаешь, что он скоро умрет?

– Ну зачем так прямо? – спросил полковник. – Но когда ты это говорила, ты была очень красивая!

– Я никогда не плачу, – сказала девушка. – Никогда. У меня даже есть такое правило – никогда не плакать. Но сейчас я заплачу.

– Не плачь, – сказал полковник. – Ведь я сегодня добрый, правда? А что до всего прочего – ну его к дьяволу!

– Скажи еще раз, что ты меня любишь.

– Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя.

– А ты постараешься не умирать?

– Да.

– Что говорил доктор?

– Да ничего особенного…

– Но хуже тебе не стало?

– Нет, – солгал он.

– Тогда выпьем еще по одному мартини. Ты знаешь, я до тебя никогда не пила мартини.

– Знаю. Но теперь здорово пьешь.

– А лекарство тебе принимать не пора?

– Пора, – сказал полковник. – Лекарство пора принять.

– Можно я тебе его дам?

– Да, – сказал полковник. – Можно.

Они всё сидели за столиком в углу, и какие-то люди приходили в бар, а другие выходили. У полковника от лекарства слегка закружилась голова, и он ждал, пока это пройдет. «Каждый раз одно и то же, – думал он. – Черт бы его побрал, это лекарство!» Он видел, что девушка наблюдает за ним, и улыбнулся. Это была привычная, испытанная улыбка, которой он пользовался вот уже пятьдесят лет, с тех пор как улыбнулся впервые, и она до сих пор ему не изменяла, как дедушкино охотничье ружье. Ружье, наверно, взял старший брат. «Что ж, он всегда стрелял лучше меня, – думал полковник, – ружье принадлежит ему по праву».

– Слушай, дочка, – сказал он. – Ты только из-за меня не расстраивайся.

– Я и не расстраиваюсь. Ни чуточки. Но я тебя люблю.

– Тоже не бог весть какое занятие, правда? – Он сказал oficio вместо «занятие», – когда им надоедало говорить по-французски, а по-английски при посторонних разговаривать не хотелось, они иногда разговаривали по-испански. «Испанский язык грубый, – думал полковник, – иной раз грубее кукурузной кочерыжки. Но зато всегда можно точно выразить свою мысль, и она запомнится».

– Es un oficio bastante malo, – повторил он, – любить меня.

– Да. Но это единственное мое занятие.

– А стихов ты больше не пишешь?

– Ну, это были школьные стихи. Так же как и мое рисование. У всех у нас в детстве бывают таланты.

«В каком же возрасте у них тут стареют? – думал полковник. – В Венеции не бывает стариков, но мужают здесь очень быстро. Я и сам быстро возмужал в Венеции и никогда уж потом не был таким взрослым, как в двадцать один год».

– Как мама? – спросил он ласково.

– Очень хорошо. Она никого не принимает и почти не видит людей. У нее ведь такое горе.

– Как ты думаешь, она очень расстроится, если у нас будет ребенок?

– Трудно сказать. Она очень умная. А мне все равно придется за кого-нибудь выйти замуж. Но очень не хочется.

– Мы могли бы с тобой пожениться.

– Нет, – сказала она. – Я подумала и решила, что лучше не надо. Это такое же решение, как насчет того, что не нужно плакать.