Эрнест Хемингуэй - За рекой, в тени деревьев

– Ах ты, – сказал он, – ты ни разу не пыталась попасть в царицы небесные?

– Что ты, разве можно так богохульничать!

– Наверно, нельзя, и я снимаю свое предложение.

– Ричард… – начала она. – Нет, не скажу.

– Скажи!

– Не хочу.

Полковник подумал: «Сейчас же скажи, я приказываю!» И она сказала:

– Не смей никогда на меня так смотреть!

– Прости! Я нечаянно. Вспомнил свое ремесло.

– А если бы мы были с тобой – как это говорят? – замужем, ты бы и дома занимался своим ремеслом?

– Нет! Клянусь, что нет. Дома – нет. Душой, во всяком случае.

– Ни с кем?

– С людьми твоего пола – нет.

– Мне не нравится, как ты это говоришь: «твоего пола». Это опять оттуда, из твоего ремесла.

– Плевал я на мое ремесло. Хочешь, я выброшу его в Большой канал?

– Видишь, – сказала она, – ты опять берешься за своё ремесло.

– Ладно, – сказал он. – Я тебя люблю и могу распроститься с моим ремеслом вежливо.

– Дай я подержу твою руку, – попросила она. – Ну вот. Теперь можешь опять положить ее на стол.

– Спасибо, – сказал полковник.

– Не смейся. Мне надо было ее потрогать, потому что всю неделю, каждую ночь или почти что каждую ночь она мне снилась. Сон был такой странный, мне снилось, что это рука нашего Спасителя.

– Нехорошо! Такие вещи не должны сниться.

– Конечно. Но чем я виновата, что мне это снилось?

– А ты чего-нибудь не нанюхалась, а?

– Не понимаю, и, пожалуйста, не смейся, когда я говорю правду. Мне это на самом деле снилось.

– А как вела себя рука?

– Никак. Ну, это, может, и не совсем правда. Но почти все время это была просто рука.

– Такая, как эта? – спросил полковник, с отвращением глядя на искалеченную руку и вспоминая те два дня, которые ее такой сделали.

– Не такая, как эта, а эта самая. Можно мне ее чуть-чуть потрогать, если тебе не больно?

– Нет, не больно. У меня болит только голова, ноги и ступни. А рука, по-моему, вовсе ничего не чувствует.

– Неверно, Ричард, – сказала она. – Эта рука все отлично чувствует.

– Я не люблю на нее смотреть. Давай-ка лучше закроем глаза на нее.

– Давай. Но тебе она не снится?

– Нет. Мне снятся другие сны.

– Да. Наверно. А вот мне последнее время снится эта рука. Теперь, когда я ее потрогала, мы можем поговорить о чем-нибудь веселом. О чем бы это веселом нам с тобой поговорить?

– Давай смотреть на людей, а потом будем о них разговаривать.

– Чудно! – сказала она. – Но мы не будем говорить о них гадости. Только чуть-чуть посмеемся. Мы ведь это умеем, правда? И ты и я.

– Ладно, – сказал полковник. – Официант! Аnсоrа due Martini! 30Ему не хотелось громко произносить слово «Монтгомери», потому что за соседним столиком сидела какая-то пара, явно англичане.

«А вдруг этот англичанин был ранен в пустыне? – подумал полковник. – Хотя что-то не похоже. Но не дай бог вести себя по-свински. Посмотри лучше, какие глаза у Ренаты, – думал он. – Это самое красивое из всей ее красоты, и таких длинных ресниц я ни у кого не видел, и глазок она не строит, а смотрит всегда прямо и открыто. Она замечательная девушка, но я-то что делаю? Ведь это подло! Она твоя последняя, настоящая и единственная любовь, – думал он, – и ничего тут подлого нет. Это просто твоя беда, вот и все. Неправда, это счастье, тебе очень посчастливилось».

Они сидели за маленьким столиком в углу, а справа от них, за столиком побольше, сидели четыре женщины. Одна из них была в трауре, но траур выглядел так театрально, что напоминал полковнику Диану Маннерс, игравшую монахиню в «Чуде» Макса Рейнгардта. У женщины было миловидное, пухлое, веселое от природы лицо, и траур выглядел на ней нелепо.

«У другой женщины за этим же столиком волосы в три раза белее, чем обыкновенная седина, – думал полковник. – Лицо у нее тоже симпатичное». Лица остальных женщин ему ничего не говорили.

– По-твоему, они лесбиянки? – спросил он Ренату.

– Не знаю. Но они очень милые.

– По-моему, лесбиянки. А может, просто подруги. Или и то и другое. Мне-то все равно, я их не осуждаю.

– Я люблю, когда ты добрый.

– Как ты думаешь, слово «доблестный» произошло от слова «добрый»?

– Не знаю, – сказала девушка и кончиками пальцев погладила его искалеченную руку. – Но я люблю тебя, когда ты добрый.

– Тогда я постараюсь быть добрым, – сказал полковник. – А кто, по-твоему, вон тот сукин сын, который сидит за ними?

– Ненадолго же хватает твоей доброты, – сказала девушка. – Давай спросим Этторе.

Они поглядели на человека, сидевшего за третьим столиком. У него было странное лицо, напоминавшее увеличенный профиль обиженного судьбою хорька или ласки, а кожа испещрена оспинами и пятнами, как поверхность луны, на которую смотришь в дешевый телескоп; полковник подумал, что человек этот похож на Геббельса, если бы у герра Геббельса загорелся самолет и он не смог оттуда вовремя выброситься.