Симадзаки Тосон - Нарушенный завет

Чем больше Усимацу удалялся от Ииямы, тем больше он ощущал вольный простор родного края. В лучах сверкающего солнца он шагал по серому шоссе Хоккоку, то подымаясь в гору, то спускаясь мимо Тутовых садов в долину, то пересекая протянувшиеся вдоль дороги селения, и когда по телу у него заструился пот, во рту пересохло, штаны посерели от пыли, только тогда он почувствовал, что немного воспрянул духом. По обеим сторонам дороги росла хурма, ветки деревьев сгибались под тяжестью оранжевых плодов; стебли проса клонили к земле свои пышные метёлки; сквозь вьющуюся зелень проглядывали плотные стручки бобов; на убранных полях кое-где зеленели редкие ростки пшеницы. Там и сям слышались песни крестьян и перекрывавшее их многоголосое пение птиц. Наступил, как говорят горные жители, «малый июнь». Прекрасной казалась в этот яркий солнечный день горная цепь Косядзан; в глубоких долинах поднимались столбики синего дыма — это крестьяне жгли уголь.

Возле посёлка Канадзава Усимацу нагнал рикша, который вёз какого-то элегантного господина. Присмотревшись, Усимацу узнал в нём Такаянаги, того самого кандидата в депутаты парламента, который выступал в их школе с речью в день рождения императора. Приближались выборы, и кандидаты были заняты пропагандой своей программы. Вероятно, Такаянаги объезжал свой округ с этой целью. Он величественно проследовал мимо Усимацу, искоса взглянув на него, но не поклонился. Проехав немного, Такаянаги оглянулся, однако не выказал никакого внимания к Усимацу.

Солнце подымалось всё выше и выше. Теперь перед Усимацу простиралась долина Миноти. Дорога шла вдоль поймы широко разливавшейся летом реки Тикума; при виде огромных наносов ила, громоздившихся по обоим берегам реки, Усимацу представилась вся грозная картина разлива. Далеко, насколько хватало взгляда, тянулись поля; кое-где темнели рощи. И поля и горы, казалось, вдыхали густой синий ноябрьский воздух, и, несмотря на общую картину увядания природы, явственно ощущались её могучие жизненные силы. «Скорее к верховьям реки, в долину Тиисагата, домой в Нэцу!» — мысленно подгонял себя Усимацу; душа его рвалась к родным местам, точно к свету.

До Тойоно, где Усимацу предстояло сесть в поезд, он добрался в два часа дня; Такаянаги, приехавший на рикше, уже был на вокзале. Незадолго до отхода поезда Такаянаги вышел из ресторанчика на платформу. «Куда едет этот человек?» — подумал Усимацу, рассматривая Такаянаги; тот в свою очередь тоже, по-видимому, заинтересовался им, но, странное дело, старался не встречаться с ним взглядом. Оба они знали друг друга в лицо, но у них не было случая познакомиться, и теперь они не хотели завязывать разговор.

Раздался звонок, возвещавший о прибытии поезда. Пассажиры поспешили на перрон. Выпуская клубы чёрного дыма, поезд, шедший из Наоэцу на юг, остановился на станции Тойоно. Такаянаги быстро пробрался сквозь толпу и вошёл в один из вагонов. Усимацу облюбовал вагон поближе к паровозу и, когда, найдя свободное место в одном из купе, осматриваясь, бросил случайный взгляд на сидевшего с ним рядом пассажира, сердце его забилось от неожиданности: это был Иноко Рэнтаро.

— Иноко-сэнсэй!

Сняв шляпу, он почтительно поздоровался с ним. Рэнтаро, видимо, тоже был обрадован этой неожиданной встречей.

— А, Сэгава-кун! Куда это вы направляетесь?

Так волей случая Усимацу оказался рядом с человеком, о котором не забывал никогда, даже во сне. И вот Рэнтаро, словно удивляясь тому, как возмужал Усимацу, приветливо смотрит на него. А Усимацу с сияющим лицом, переполненный чувством преданности своему учителю, рассказывает ему о причине своей поездки. Встреча их была внезапной и удивительной; редко среди мужчин можно видеть такое искреннее, ничем не омрачённое проявление чувства взаимной симпатии, какое испытывали они друг к другу.

Сидевшая рядом справа от Рэнтаро высокая, немного бледная женщина отложила газету, которую она было принялась читать, и посмотрела на Усимацу.

Тучный пожилой господин, любовавшийся из окна на горы, тоже обернулся и принялся рассматривать Усимацу и Рэнтаро, переводя взгляд с одного на другого. Усимацу, знавший из газетной заметки о болезни Рэнтаро и даже пославший ему сочувственное письмо, был и обрадован и удивлён, увидев своего учителя вполне здоровым. В его облике не было и следа того тяжёлого состояния, которого Усимацу опасался и которое так живо себе представлял. Однако в скорбных морщинах высокого лба Рэнтаро, свидетельствовавшего об уме и сильной воле, в контуре скул, в нервном блеске глаз отражалась трагедия его души. Больных чахоткой временами отличает великолепный цвет лица и эмоциональный подъём, может быть, именно поэтому Рэнтаро нельзя было принять за тяжелобольного человека, харкающего кровью. Усимацу выразил удовлетворение по поводу вида Рэнтаро, начав с того, что «я прочёл в газете…» и кончив тем, что «я написал вам в Токио». И по всему было видно, что Усимацу искренен.