Симадзаки Тосон - Нарушенный завет

Усимацу поднялся к себе в комнату и стал поспешно собираться в дорогу. Ехать приходилось налегке, без всякого багажа, без подарков — было не до этого. Он облачился в тёплый костюм из грубой ткани, вытканной для него тёткой, и не успел ещё завязать тесёмки на гетрах, как в комнату вошла служанка Кэсадзи, неся столик с едой, а следом за ней — Осио. Усимацу подсел к столику, а Осио старательно накладывала еду ему на тарелку. Его и радовало и в то же время смущало такое внимание со стороны девушек. Обычно служанки приносили еду и уходили. Сегодня Осио была не так робка, как обычно, и ему показалось, что она перестала его бояться. Видно, она убедилась в том, что он искренне расположен к её отцу Кэйносину, и её робость сама собой прошла. Теперь, прислуживая Усимацу, она расспрашивала его о семье, осведомилась, есть ли у него мать.

— У меня нет матери, — просто, по-мужски сказал Усимацу. — Она скончалась, когда мне было восемь лет. Я даже почти её не помню. В сущности, я и не знаю по-настоящему, что такое мать. Да и с отцом мне тоже пришлось быть мало — последние шесть-семь лет жили всё больше врозь. Он был уже в летах — немного старше вашего отца, но очень крепкий. Может быть, такие здоровые люди легче поддаются болезни… Так что, видите, я всегда был вдали от родителей. Так что, Осио-сан, мы с вами, пожалуй, в этом товарищи…

На глазах Осио заблестели слёзы. Тринадцати лет отец отдал её в храм, и с тех пор она жила с ним врозь. Мать умерла, когда Осио была ещё совсем маленькой. «Вдали от родителей» — это можно было сказать и про неё. При мысли о том, в каком бедственном положении пребывает её семья, Осио слегка покраснела и молча потупилась.

Усимацу глядел на Осио и пытался представить себе её покойную мать. Он вспомнил, как сказал Кэйносин: «Как взгляну на неё, сразу так и вижу перед собой жену». И ещё: «Всей душой мне верила, как в старину, когда жена во всём полагалась на мужа». Наверно, и та была застенчивой, как Осио, в любую минуту готовой заплакать и так же, как Осио, каждый раз выглядела по-иному, — то казалась дурнушкой, то красавицей; порой лицо у неё было бледное до желтизны, ни кровинки, а в другой раз в нём соединялась белизна цветка с ярким природным румянцем, и оно казалось свежим, нежным, исполненным жизненных соков. Так, глядя на Осио, он пытался представить себе облик её матери. Северянину Усимацу очень нравились простота и живость, свойственные местным женщинам.

Закончив сборы, Усимацу спустился в большую комнату и выпил вместе со всеми чаю. Окусама вручила ему новые деревянные чётки — это был её прощальный подарок. Усимацу надел соломенные сандалии, сплетённые Сётой, и, напутствуемый сочувственными фразами, вышел из ворот Рэнгэдзи.

Это было незабываемо грустное путешествие. Когда Усимацу, шагая по берегу Тикумы, вспоминал свою последнюю поездку домой летом позапрошлого года, ему казалось, что тот Усимацу и этот, который теперь возвращается в родные места, во многом уже разные люди. Неполные три года — как будто не такой долгий срок, но для Усимацу это было время, когда его жизнь претерпела значительные перемены. Есть люди, которые легко и плавно переходят из одной полосы жизни в другую: у Усимацу же произошёл подлинный духовный переворот; он наступил неожиданно, сразу, и Усимацу глубоко его переживал. Вдыхая полной грудью свежий сухой воздух, он шёл, погруженный в размышления. Им овладел страх за свою судьбу, его обуревали горькие мысли о превратностях судьбы. А река Тикума, жёлто-зелёная, мутная, спокойно несла свои воды к далёкому морю. Засохшие заросли ивняка вдоль речных берегов, весь окружающий пейзаж — всё было прежним — таким же, как в те далёкие времена. И это с особенной болью отмечал взгляд Усимацу. Порой ему хотелось дать волю слезам, бросившись на сухую траву у края дороги. Ему казалось, что слёзы уймут невыносимую боль, сжимавшую ему грудь. Увы, его душу поглотил такой гнетущий мрак, что при всём желании плакать он не мог.

Немало путников попалось навстречу Усимацу. Одни брели, подобно бездомным, голодным собакам, на всём их облике лежала печать крайней нищеты; других, хотя они и шли босиком, в запылённой одежде, молено было принять за людей, скитающихся в поисках работы. Довелось Усимацу повстречать и паломников, замаливавших в святых местах свои грехи; их лица были обожжены солнцем, они распевали жалобные песни и позванивали колокольчиками, превращая тяготы своего долгого пути в подвижничество. Мимо прошла труппа жалких бродячих комедиантов в больших соломенных шляпах: разыгрывая маленькие любовные сценки, они клянчат у случайных зрителей мелкие монеты. Усимацу приглядывался ко всем этим людям, мысленно сравнивал их нелёгкую долю со своей и завидовал им: как ни трудна их жизнь, она всё-таки легче его безотрадной судьбы.