Шамай Голан - Последняя стража

И вот теперь, столько времени спустя, он всем своим существом вдыхал этот, ни с чем не сравнимый аромат. Вдыхал, и не мог надышаться.

Это не укрылось от человека в сером костюме. Широко улыбнувшись, он придвинул к столу стул, на котором обычно сидел Юзек, и сказал Хаймеку:

– Просто с ума можно сойти, так пахнет. Правда?

Хаймек сердито отодвинулся. Много этот незнакомец себе позволяет, вот что. Во-первых, вырядился в этот шикарный костюм. Во-вторых, взял и уселся на место Юзека – последнего друга, который остался у Хаймека из ташкентского детдома. А ведь Юзек… он исчез. А если точнее, попал в больницу после того, как его избили польские взрослые ребята, каким-то образом узнав, что Юзек – еврей. И никто в трамвае не заступился за Юзека. Вот так. Ну и последнее: этот человек позволил себе заметить, как жадно вдыхает Хаймек запах свежего хлеба. Он не должен был показывать этого так открыто, его это не касалось. Он, небось, не знает, что это такое – подыхать с голода.

И Хаймек демонстративно отодвинул свой стул.

Человек в сером костюме, похоже, ничуть не обиделся, Он наклонился к мальчику и доверительно сказал, словно делясь своей тайной:

– Лучше этого запаха… особенно когда от голода кишки сводит – нет ничего.

Слова были правильные, но… Бросив подозрительный взгляд на элегантный серый костюм и загорелые, гладко выбритые щеки, Хаймек осведомился, стараясь не высказывать своей неприязни к этому благополучному, из другого мира, человеку:

– А откуда… откуда вам это известно?

Человек наклонил голову и с видом уличенного в мошенничестве, сказал так, что ответ расслышал только Хаймек:

– Я… я… понимаешь… однажды так вышло, что мне пришлось проголодать… скажем так, довольно долго.

– И где это было? – не отставал Хаймек. Но ответа на этот раз он от человека в сером костюме не получил. Вместо ответа тот отломил большой кусок, присыпал его солью и, набив рот, стал его жевать – точно так же, как это делал сам Хаймек. После продолжительного молчания он обронил как бы между прочим:

– Юзек… поправляется… Потихоньку.

Вот тут уже Хаймек уставился на него во все глаза. Что это господин мог знать о Юзеке? Было ли ему известно, что тот, кто покидает этот детдом, сюда не возвращается? Так ушла отсюда и пропала Мира. Он искал ее повсюду, не жалея сил, пока не узнал сразившую его новость: Мира уехала в Палестину! Долгое время он отказывался поверить в это. Ведь Палестина… она была ужасно далеко отсюда. Как могла Мира оказаться там? Как бы то ни было, Мира не вернулась. А теперь и Юзек исчез. Остался только хлеб… которого, правда, здесь можно наесться досыта.

– Юзека сильно побили, – сказал Хаймек, как если бы произносил над могилой друга прощальное слово.

– Я тебе сказал… и повторю еще – он идет на поправку.

Хаймек отвел глаза от хлеба, приткнулся к человеку едва не вплотную и, заглядывая в лицо, переспросил:

– Если так… то когда он вернется?

Человек ответил со значением:

– Сюда он не вернется.

– Почему?

– Ты же сам сказал – его сильно… он сильно пострадал. Его надо лечить… в лучших, чем эти, условиях. Все это потребует организации… и времени…

– Значит, он будет выздоравливать не здесь?

– Нет, не здесь.

– А где?

– В Эрец-Исраэль.

Последнее слово незнакомец произнес очень взволнованно. В наступившей тишине это слово прозвучало, как выстрел. Некоторое время не слышно было даже звуков ножей и вилок, скребущих по тарелкам. Потом Хаймек уловил сердитый взгляд новой воспитательницы, пани Салины, обращенный в их сторону.

Это слово – «Эрец-Исраэль», было запрещено произносить в детском доме. Пани Салина объявила это во всеуслышанье. Ее всю передергивало от этого слова. «Земля Израиля!» Это что еще за гнусная выдумка сионистов! Нет и быть не может такой земли. Каждый, уезжающий туда, объясняла она воспитанникам детдома, не больше и не меньше, как изменник родины, предатель. Уехать из Польши, не уставала она повторять – значит то же, что бросить и предать родную мать, которая родила их и воспитала.

Хаймек на это мог бы возразить пани Салине, что его родная мать, та, что и вправду родила его, уже умерла, и предать ее он никак не мог бы, ни уехав, ни оставшись. Еще он мог бы добавить, что Мира уехала туда – в ту самую страну, которой, по утверждению воспитательницы, никак не могло быть. Но пани Салина была такой патриоткой Польши, что смелости вступить с нею в спор у Хаймека не было. Все, о чем со всем, присущим ей пылом, а то и с раздражением вещала пани Салина, это то, что Хаймек в свое время уже слышал много раз от пани Ребекки. Об их неоплатном долге перед Польшей. О том, что первейшая их обязанность – вырасти и отдать все силы восстановлению этой прекрасной страны, заменившей им мать. И еще что-то про раскрытые всем им, детдомовцам, теплые материнские объятья… Хаймек очень хотел сказать пани Салине, что после того, что случилось с Юзеком, он боится ездить в трамвае. Но и на этот раз промолчал. Что-то подсказывало ему, что с пани Салиной общего языка ему не найти.