Нелли Шульман - Вельяминовы. За горизонт. Книга вторая. Том пятый

– Не волнуйтесь, госпожа Майер-Авербах. Пан Генрик придет в себя, это временное потрясение…, – Адель кивнула:

– Будем надеяться. Спасибо вам…, – она помолчала, – не знаю, когда мы теперь увидимся…, – Гавел коротко усмехнулся:

– Если я скажу, что мы встретимся, когда падет железный занавес, вы меня посчитаете бесплодным мечтателем…, – Адель покачала головой: -Нет. Египетский фараон тоже считал, что рабство евреев вечно, но и оно закончилось. Вы еще станете президентом этой страны, пан Вацлав…, – драматург присвистнул:

– Такого точно никогда не случится, пани Адель…

Сварив на бедноватой кухоньке кофе, она постучала в соседнюю комнатку. Гавел объяснил, что квартира стояла закрытой:

– Здесь хранится всякий хлам, – Адель прошла между зачехленной мебелью, – поэтому апартаменты выбрали, чтобы устроить радиостанцию…, – Генрик сидел на подоконнике, глядя на блестящую полоску Влтавы под холмом. Адель взяла его руку:

– Похоже на вид из нашего бывшего дома, – тихо сказала она, – здесь рядом, всего десять минут ходьбы…, – Генрик повернулся к ней:

– Он плакал, – поняла Адель, – надо его успокоить. Такое случается из-за контузии, из-за нервного потрясения…, – серые, покрасневшие глаза мужа взглянули на нее:

– Все будет хорошо, – четко сказала Адель, – в Вене ты сходишь к врачу, оправишься и вернешься к роялю…, – Генрик ничего не слышал:

– Вообще ничего, – он следил за двигающимися губами жены, – вокруг меня только вечное безмолвие. Однако Адель права, слух восстановится…, – Генрик не хотел думать иначе:

– Я проверю, что с Тиквой, – Адель прижалась щекой к его небритой щеке, – мы скоро поедем, милый…, – обернувшись, он подождал, пока жена закроет дверь:

– Иначе я бы не услышал, что она вышла, – понял Генрик, – но все будет хорошо, нельзя терять надежду…

Порывшись в кармане джинсов, он вытащил на свет скомканный кусок бумаги. Чернила на конверте, полученном от Эйтингона, расплылись, машинопись стала почти неразличимой. Длинные, подрагивающие пальцы рвали бумагу, слезы текли по лицу Генрика. Летний ветер подхватил клочки письма, унеся их в яркое, жаркое небо Праги.

Сначала Аарон увидел мать.

Клара лежала навзничь, темные, подернутые сединой волосы, растрепались. Измятое летнее платье испачкала пыль. Переведя глаза ниже, он заставил себя удержаться на ногах:

– Словно маму сбила машина, – Аарон шагнул вперед, – они с дядей Джованни не могли погибнуть, такого не случилось. Это дурной сон, как в «Превращении». Сейчас я очнусь и обниму Тикву…

После Южной Америки у него иногда случались кошмары. Аарон вскидывался с кровати, что-то вскрикивая и бормоча. Тиква ласково укладывала его на место:

– Я здесь, – шептала жена, – я рядом, милый. Все хорошо, я с тобой…, – в камере он все время думал о Тикве и малышах:

– Мы целовались на чердаке синагоги, – вспомнил Аарон, – Тиква смеялась, что Голему такое может не понравиться…, – он поправил себя:

– Я думал о ней и о будущем спектакле. Тиква хотела, чтобы история о Големе стала любовной, но ведь она совсем о другом…, – Аарону пришло в голову, что он может вернуться к постановке юношеских лет, по Кафке и Замятину. Он хотел сделать спектакль более абстрактным: -Голем не только Советский Союз, – писать ему было неченечем и он запоминал, – но это и наши страхи и сомнения, все, что мы создаем собственными руками, все, что мешает нашему счастью…

Аарон понял, что его сунули в неприметную машину, когда он не испытывал ничего, кроме счастья:

– Спектакль удался, – он заметил, что руки матери и отчима соприкасаются, – я шел за сигаретами и представлял себе будущий фильм. Дома меня ждала Тиква и семья…

Его семья лежала перед ним на оцинкованном столе мертвецкой. Он вспомнил, как по утрам кто-то из сестер всегда гладил ему школьную рубашку. Пахло овсянкой, стучали ложки. Пауль приходил за стол с новой игрушкой для маленькой Лауры:

– Он сделал мне пенал для школы, – на глаза Аарона навернулись слезы, – он тоже хотел учиться. Пауль грустил, что не может пойти со мной в классы и тогда мама устроила дома школу с доской и мелом, для него и Лауры…, – на его коленях мурлыкал Томас. Аарон весело говорил коту:

– Я уйду, а ты пойдешь спать к дяде Джованни, соня…, – отчим любил поваляться в постели. Аарон только сейчас понял, как постарел Джованни:

– Ему два года до восьмидесяти, – лицо отчима, несмотря на ссадины и синяки, было умиротворенным, – даже если Лаура найдется, она больше никогда не увидит родителей. И я не увижу, я сирота…, – ему захотелось прижаться лицом к рукам матери. На ладонях Клары запеклась кровь, пальцы посинели: